Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Это касается и стилистики. Если писания Сталина — еще в большей мере, чем у других марксистов, — изобиловали богословской фразеологией, то прежде всего это объяснялось роковой ограниченностью его заемного русского лексикона, изначально строившегося на терминологическом фундаменте духовной школы. Однако эта школа одновременно дисциплинировала и упорядочивала его религиозно-политическую риторику, обводя ее теми рамками, где она находила созвучный эмоциональный отклик у конфессионально предрасположенного к ней читателя — пусть атеиста, но выросшего на православной традиции. В сталинской публицистике не было тревожного религиозного поиска, беспокойного сектантского духа, свойственного некоторым партийным декадентам. Проигрывая в бутафорском блеске Троцкому и прочим любителям интеллектуальной бижутерии, Сталин выигрывал зато в чисто теологической ясности, связности и мнимой логичности своих доводов, стимулировавших в русской партийной массе подсознательные ассоциации с памятной ей литургикой и уроками Закона Божия. В 1920‐е годы это обстоятельство, как и общая положительность, рассудительность и «духовная трезвость» его тогдашнего облика, сыграло немалую роль в победе генсека над экзальтированным евреем Троцким. С другой стороны, партийно-семинаристский жаргон Сталина и сам тяготел к догматическому затвердению в контурах новой религии, которую он назвал «ленинизмом» и которую замесил на консервативных ценностях, чуждых и враждебных его официальному кумиру.

Есть все же нечто символическое в том, что победу над Троцким, Зиновьевым и Каменевым одержало слаженное православное трио. «Мы все трое были певчими в церкви, — вспоминает Молотов. — И Сталин, и Ворошилов, и я. В разных местах, конечно». Зато потом, уже в политбюро, «все мы трое пели: „Да исправится молитва Твоя…“ — и так далее. Очень хорошая музыка — пение церковное»[232]

.

Психологически бывшему семинаристу и впрямь было несравненно легче, чем любому другому партийцу, особенно из «ленинской гвардии», реабилитировать церковь в период советско-германской войны. Разумеется, у Сталина, как и у прочих большевиков, встречалось до того немало агрессивных атеистических выпадов, и организационным следствием этого настроя явилась так называемая антирелигиозная пятилетка 1932–1936 годов. Однако в его сочинениях нельзя отыскать ни одной собственно антирелигиозной статьи или речи — притом что они действительно перенасыщены клерикальной лексикой (включая совершенно избыточное для коммуниста упоминание слова «бог», пусть даже в ироническом контексте). В 1909 году он призывает сознательных рабочих почаще выступать с рефератами: «Раза два споткнешься, а там и привыкнешь самостоятельно шагать, как „Христос по воде“». Ср. также в одной из его заметок 1917 года: «А сами вы разве не кричали: распни, распни большевика?» Вообще у него ощутимо многолетнее тяготение к библейским и евангельским цитатам: «окружили мя тельцы мнози тучны»; вопиют даже «камни бессловесные»; «делайте, что хотите делать» (ср. слова Христа, обращенные к Иуде: «Что делаешь, делай скорее»); «дурные пастыри»; «отделить овец от козлищ»; «мерзость запустения»; «не ведающие, что творят»; «глас вопиющего в пустыне»; «всякое даяние благо»; «нужно, чтобы дух интернационализма витал всегда над комсомолом» (как дух Божий — над водами); «собака вернулась к своей блевотине»; «плоть от плоти и кровь от крови нашего народа»; «неизвестен ни день, ни час, когда грядет жених»; «нужно изменить государственный и социальный строй Японии по образу и подобию коренных интересов японского народа»; «великая партия рабочего класса, родившая и воспитавшая меня по образу своему и подобию» (тут Сталин сделал все возможное, чтобы стать сиротой); «ищите да обрящете» (новые парткадры).

Христианское богословие спроецировано у него непосредственно на партийную религию: «Большевизм и ленинизм — едино суть», — так сжимается Троица: «Отец, Слово и Святый Дух; и сии три суть едино» (I Ин. 5: 7). Но теологические речения у Сталина тоже амбивалентны, и догмат о единосущии он саркастически направляет против Каменева, обвиняя того помимо общего «грехопадения» в «фарисействе» и двуличии: «Два лица в одном естестве».