Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Без сомнения, вовсе не Энгельс и даже не Ленин, а Павел служит для Сталина верховным авторитетом в деле стилистического оформления подобных дихотомий. Как известно, употребительный прием Павла — экспансивное нагнетание негативных утверждений, которое, в свою очередь, внезапно сменяется их контрастным отрицанием:

Что же скажем? Неужели от закона грех? Никак, но я не иначе узнал грех, как посредством закона.

Итак, неужели доброе сделалось смертоносным? Никак.

Что же скажем? неужели неправда у Бога? Никак (Рим. 7: 7, 13; 9: 14).

По аналогичному методу действует Сталин:

Я вовсе не хочу сказать, что партия наша тождественна с государством. Нисколько.

Этим я вовсе не хочу сказать, что студенты не должны заниматься политикой. Нисколько.

Не значит ли это, что мы тем самым беремся разжигать классовую борьбу? Нет, не значит.

Вместе с тем сталинские антиномии, взятые в их историософском аспекте, обнаруживают прямое родство с отечественными схемами чудесного и радикального преображения, обновления страны, облюбованными дуалистической (средневековой) традицией. Эта зависимость очевидна и в самой композиции выводов. Иногда Сталин ритмически развертывает свои антитезы на манер митрополита Илариона («И что успе закон? что ли благодать? Прежде закон, потом благодати; прежде стень ти, потом истина») или Кирилла Туровского, радостно живописавшего, как языческую зиму сменила весна Христова:

У нас не было черной металлургии, основы индустриализации страны. У нас она есть теперь.

У нас не было тракторной промышленности. У нас она есть теперь.

У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь. — и т. д.

Все вместе по-евангельски означает, что последние будут первыми:

В смысле производства электрической энергии мы стояли на самом последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест.

В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест. <…>

Все это привело к тому, что из страны слабой и не подготовленной к обороне Советский Союз превратился в страну могучую в смысле обороноспособности («Итоги первой пятилетки»).

В дуалистической системе старой русской культуры (по крайней мере, «до конца XVIII века»), пишут Лотман и Успенский, имея в виду, в частности, Петровские реформы, «новое мыслилось не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего <…> Изменение протекало как радикальное отталкивание от предыдущего этапа»[230]. Но, конечно, такое же апокалиптическое «переворачивание» было свойственно всей леворадикальной, особенно большевистской, историософии:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затемМы наш, мы новый мир построим:Кто был ничем, тот станет всем!

Нина Тумаркин продемонстрировала, что очень рано, практически сразу после Октябрьского переворота, для укрепления своего престижа власть начала обзаводиться чертами настоящей церковности, зачастую непосредственно заимствованными из православного наследия[231]. Дальнейшие события резко стимулировали эту новоцерковную ориентацию, внося в нее актуальные дополнения и сдвиги. В такой перспективе семинаристское прошлое, бесспорно, могло только пригодиться Сталину. То, что, с точки зрения партийных снобов, казалось биографическим изъяном, в новой обстановке постепенно становилось весомым преимуществом.