Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Отправным пунктом на пути к его знаменитому послевоенному тосту «за русский народ» станет все же приход к власти нацистов, состоявшийся 30 января 1933 года (хотя и принято считать, будто Сталин вместе с прочими советскими коммунистами поначалу был не слишком встревожен победой Гитлера). Выступая в том же году на первомайских торжествах в Кремле, Сталин впервые, насколько мне известно, объявил: «Русские — это основная национальность мира, она первая подняла флаг Советов против всего мира». Фактически он полемизирует здесь с не упомянутой им статьей Ленина «О национальной гордости великороссов», где утверждалось, что заслуга последних состоит лишь в том, что они тоже участвовали в революционном движении. Но Сталин переводит это молчаливо оспариваемое им «тоже» в пафос неоспоримого приоритета. «Русская нация, — резюмирует он, — это талантливейшая нация в мире» (запись Р. Хмельницкого)[226]. Конечно, нарциссически-национальные тенденции такого рода крепнут в СССР прежде всего под воздействием его собственной установки на «строительство социализма в одной стране» и смежных внутренних факторов, при том что миллионы представителей этой самой нации, как и соседних народов — украинцев, казахов и пр., — как раз тогда умирают от голода, устроенного оратором. Важен, однако, и внешнеполитический стимул — очевидно, Сталин сообразно отреагировал на нацистский триумф, всего через три месяца ревниво адаптировав помпезно-националистическую риторику гитлеризма, пока еще неуверенно, в виде пробы, к своим новым потребностям. При жизни генсека речь эта в СССР не печаталась, как и его последующий панегирик русскому народу, который он произнесет еще через четыре года (снова в разгар всесоюзного истребления и этого, и соседних советских народов) — на праздничном обеде у Ворошилова 7 ноября 1937-го, а затем, в расширенном виде, в начале 1943 года на чествовании монгольской делегации: «Среди равных наций государства и стран в СССР самая советская, самая революционная — это русская нация»

[227].

Собесовский дух: евангелие от Иосифа

На тогдашнем публицистическом фоне православный вклад Сталина выглядит значительно менее впечатляющим, если учесть, с какой плавностью его пресловутый семинаристский жаргон (то, что Троцкий язвительно называл «тифлисской гомилетикой») с самого начала вписывался в партийный и общереволюционный дискурс. Как и у прочих большевиков, сближение марксизма с новозаветной риторикой, несомненно, поддерживалось у него ощущением интимного родства обеих мировоззренческих систем. Уже после революции, следуя общему поветрию, Сталин заявил:

Если раньше христианство считалось среди угнетенных и затравленных рабов Римской империи якорем спасения, то теперь дело идет к тому, что социализм начинает служить (и уже служит!) для многомиллионных масс знаменем освобождения.

В то же время именно Сталин, с его конфессиональной выучкой, должен был наиболее живо ощутить преемственность диалектического и исторического материализма от теологических структур. «Безначальная и бесконечная» материя как абсолют или основа мира слишком уж явственно напоминала канонические определения Божества[228], а сознание, порождаемое ею, напрашивалось на самоочевидную аналогию с воплощением Сына — Слова. В обличении «товарного фетишизма» или, скажем, «фетишизма» меньшевистского он еще легче, чем его единомышленники, мог опознать христианскую борьбу с идолопоклонством и ветхозаветным ритуализмом, в триаде — приметы Троицы, в гегелевской диалектике — наследие апостола Павла, а в законе «отрицания отрицания» — церковное «смертью смерть поправ»

[229]. И в самом деле, эта литургическая формула становится одним из трафаретов сталинского оксюморонно-омонимического стиля; ср. хотя бы:

Раздуть пламя классовой борьбы, чтобы этим навсегда уничтожить всякую классовость.

Нужно ликвидировать это ликвидаторское настроение.

Соответствующим мировоззренческим принципом в конечном итоге обусловлены вообще все его сногсшибательные антиномии, оксюмороны и диалектические инверсии, наподобие того, что отмирание государства придет через максимальное усиление государственной власти или что железная дисциплина означает наибольшую свободу в партии. Охотно пользуется он этим приемом и прибегая, допустим, к антивоенной демагогии («Чтобы уничтожить войну, нужно уничтожить империализм»), да так, что расхожий лозунг «война войне» принимает у него очертания свирепого побоища:

Армия хочет мира, и она завоюет мир, сметая по пути к миру все и всякие препятствия.