Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Социал-демократия добивается установления одного обязательного дня отдыха в неделю, но Бунд не удовлетворяется этим, он требует, чтобы «в законодательном порядке» было «обеспечено еврейскому пролетариату право праздновать субботу при устранении принуждения праздновать другой день». Надо думать, что Бунд сделает «шаг вперед» и потребует права празднования

всех старо-еврейских праздников, а если, к несчастью Бунда, еврейские рабочие отрешились от предрассудков

и не желают праздновать, то Бунд своей агитацией за «право субботы» будет им напоминать о субботе, культивировать в них, так сказать, «дух субботний»…

Вывод:

Сохранить все еврейское, консервировать все национальные особенности евреев, вплоть до заведомо вредных для пролетариата <…> вот до чего опустился Бунд!

Тот обязательный день отдыха, которого, по Сталину, добивается мировая социал-демократия, — это христианское воскресенье (впоследствии он действительно сделает его выходным в СССР). Зато в обращении к субботе и «старо-еврейским праздникам» он усматривает мрачный регресс, подчеркнутый иронией насчет «шага вперед», — отступление к ветхозаветным «предрассудкам» и обособленности, противостоящей русско-большевистскому экуменизму. «Законодательный» здесь пробуждает ассоциации с иудейским «законом» — антитезой евангельской благодати, тогда как «старо-еврейский» — такой же точно эвфемизм «ветхозаветного», как и ленинское определение: «старое и кастовое в еврействе», потребное лишь «раввинам и буржуа».

Сталин, несомненно, должен был помнить речение пророка Амоса об иудейских праздниках: «Возненавидел и отверг праздники ваши» (5: 21), — по поводу которого Иоанн Златоуст говорит в своей книге «Против иудеев»: «Бог ненавидит, а ты принимаешь в них участие? Не сказано <что ненавидит> такой-то и такой-то праздник, но вообще все»[223]. Другой церковный авторитет, преподобный Иоанн Дамаскин, так разъясняет, со ссылкой на Павла (Гал. 4: 3), отмену субботы во имя воскресенья: «Было придумано соблюдение Субботы для тех, которые были „млади“, и для „порабощенных под стихиями мира“, для плотяных и не могших ничего понять выше тела и буквы <…> Мы более не рабы, но сыновья, более не „под законом, но под благодатию“ <…> Буква была отвергнута, телесное прекратилось, и закон рабства окончился, и закон свободы нам дарован»[224].

Вероятно, юдофобские и созвучные им политические импульсы Сталин воспринял еще в школьные годы. Как подчеркивают Р. Такер и М. Агурский, русское духовенство в Грузии, включая самого экзарха, а также руководителей и преподавателей Тифлисской семинарии, было проникнуто агрессивно-русификаторскими настроениями (некоторые из этих иереев стали позднее видными черносотенцами)[225]. Но разве сходные тенденции не были присущи многим большевикам типа Алексинского или Молотова? Тем не менее конвергенция соответствующих взглядов с большевистским централизмом долго носила латентный, пульсирующий характер, поскольку она резко контрастировала с официально-космополитической доктриной русского коммунизма, вобравшей в себя вдобавок те элементы русофобии и германофильства, которые так ошеломляюще проступили в 1917 году. Сталин был одним из тех, кто в силу и своих биографических факторов, и ментальных предпочтений еще на инициальной стадии большевизма способствовал выявлению консервативно-патриотического потенциала, накапливавшегося в этом движении наряду с интернационализмом.