Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Казалось бы, дело ясное: Бухарин допустил полуанархистские ошибки, — пора исправить эти ошибки и пойти дальше по стопам Ленина. Но так могут думать лишь ленинцы. Бухарин, оказывается, с этим не согласен. Он утверждает, напротив, что ошибался не он, а Ленин, что не он пошел или должен был пойти по стопам Ленина, а наоборот, Ленин оказался вынужденным пойти по стопам Бухарина <…> Это может показаться невероятным, но это — факт, товарищи <…> Вот вам образчик гипертрофированной самонадеянности недоучившегося теоретика <…> Он решил, что отныне создателем, или, во всяком случае, вдохновителем марксистской теории государства должен считаться не Ленин, а он, т. е. Бухарин. До сих пор мы считали и продолжаем считать себя ленинцами. А теперь оказывается, что и Ленин, и мы, его ученики, являемся бухаринцами. Смешновато немного, товарищи.

Между тем в данном случае основатель большевизма действительно признал правоту Бухарина. Вообще нужно заметить, что к своим собственным речениям и поступкам Ленин вовсе не относился с такой гранитной серьезностью. В 1920 году, т. е. еще при жизни вождя, Луначарский свидетельствует: «Иногда формулу, предложенную им самим с полной уверенностью, он отменяет, со смехом выслушав меткую критику»[505]. А после его смерти нарком просвещения вспоминал: «Всегда он мог признать: „Ах, какую глупость сделал“»[506]

. И в самом деле, уже в брошюре «Шаг вперед, два шага назад» Ленин, взывая к оскорбленным меньшевикам, заявил: «Я сознаю, что часто поступал и действовал в страшном раздражении, „бешено“, я охотно готов признать пред кем угодно эту свою вину, если следует назвать виной то, что естественно вызвано было атмосферой, реакцией, репликой, борьбой etc.». Не только при жизни, но даже после смерти правителя многие большевики, искренне его почитавшие, говорили о различных ошибках Ленина. Церковное благоговение напрочь отсутствует и в переписке самого Сталина с Каменевым в октябре 1922 года, по поводу «грузинского дела»: «Нужна, по-моему, твердость против Ильича»[507].

Мы знаем, что, когда ему нужно, генсек готов представить то или иное его положение как простой «оборот речи» или чисто ситуативную реплику, не имеющую никакого принципиального значения. Но прилюдно Сталин действует в этом отношении гораздо осторожнее, с большей, чем его соратники, настойчивостью добиваясь безоговорочной сакрализации пригодных ему ленинских текстов, которым еще предстоит подвергнуться мощному деформирующему давлению сталинской цензуры. Но такой же прагматической деформации подвергнется у него и сам образ наставника, меняющийся сообразно актуальным политическим установкам.

Мы, партия, Ленин

Эта сталинская формула, прозвучавшая в 1927 году («Заметки на современные темы»), обладает той самой амбивалентностью, зыбкостью и растяжимостью, о которой, по поводу стиля, говорилось в первой главе настоящей книги. Сталин по-евангельски провозглашает вроде бы полнейшее двуединство Ленина и партии: «Большевизм и ленинизм — едино суть. Это два наименования одного и того же предмета». Однако на деле Ленина и большевистскую партию он задним числом нередко как бы стравливает между собой, обеспечивая себе любимую третейскую позицию или солидаризируясь с одной из конфликтующих сторон. Сообразно тактическим потребностям, Ильич у него то противостоит партии, то сливается с ней. В одном случае Сталин говорит:

Ленин никогда не становился пленником большинства <…> Ленин, не задумываясь, решительно становился на сторону принципиальности против большинства партии.

Ленин и правда без конца вступал в столкновения, порой очень резкие, с ЦК, пытаясь навязать ему свою волю[508]. Сталин напоминает об этом сразу после смерти правителя. Через несколько месяцев после того, когда Сталин в борьбе с Троцким уже располагает стабильным большинством в партийных верхах, он дает взаимоотношениям Ленина и партии противоположную трактовку — оказывается, Ленин, наоборот, охотно подчинялся коллективу: