Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

Пролетарий — ничто, пока он остается изолированным индивидуумом. Всю свою силу <…> черпает он из организации, из планомерной совместной деятельности с товарищами. Он чувствует себя великим и сильным, когда он составляет часть великого и сильного организма. Этот организм для него вес, отдельный же индивидуум значит, по сравнению с ним, очень мало. Пролетарий ведет свою борьбу с величайшим самопожертвованием, как частичка анонимной массы, без видов на личную выгоду, на личную славу, исполняя свой долг на всяком посту, куда его поставят, добровольно подчиняясь дисциплине, пронизывающей все его чувство, все его мышление[215].

Блистательному идеалу тупой, нерассуждающей покорности, присущей разве что неодушевленным объектам, противопоставлен у Каутского — и у Ленина — его мыслящий, скептический и потому отталкивающий антипод:

Совсем иначе обстоит дело с интеллигентом. Он борется не тем или иным применением силы, а при помощи аргументов. Его оружие — это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение <…> Лишь с трудом подчиняется он известному целому в качестве служебной части этого целого, подчиняется по необходимости, а не по собственному убеждению. Необходимость дисциплины признает он лишь для массы, а не для избранных душ.

Кто не опознает в этой католической проповеди портрет закоренелого еретика, который, дерзновенно претендуя на «личное убеждение», в умственной гордыне своей отпадает от соборного Тела Христова?

Отголоски древней церковной истории живо различимы и в сталинских «Записках делегата» — заметке о лондонском съезде (1907), где он пренебрежительно называет меньшевизм «сбродом течений».

У ленинцев — православное благолепие, у оппортунистов — сплошная катавасия:

Большевики выступают сплоченно и определенно <…> Зато среди меньшевиков — полнейший хаос и путаница: они разделились на множество групп, и каждый из них поет по-своему, не слушая других.

Приверженность к централизму Сталин уже тогда совмещал с «великорусской» тенденцией, которая сказывалась на его манере настойчиво противопоставлять внутренние регионы империи, представленные полноценным заводским пролетариатом, убогим полубуржуазным окраинам, населенным инородцами. В его дореволюционных полемических упражнениях обида подпольщика-провинциала на благоустроенных эмигрантов сливалась с обвинением последних в буржуазности, но сюда примешивалось, конечно, и классическое представление о буржуазности собственно еврейской, коренящееся в церковной догме насчет «плотской» сущности иудейства. Ср. в сталинском описании поведение русских рабочих на Лондонском съезде:

Вскочив со своих мест, они энергично отвечали докладчику Аксельроду: «Это ты, сидящий за границей, — буржуй, а не мы; мы — рабочие».

Как ни странно, Сталин, видевший станки только на заводских митингах, кажется, всерьез причислял себя к рабочему классу — подобно персонажу Маяковского, он был «рабочим по убеждениям». Что касается буржуя Аксельрода, то он еще станет у него символической фигурой.

Порой ситуация в воссоединенной РСДРП попросту граничила с межнациональным скандалом, как явствует из следующей, довольно известной цитаты. В той же статье о Лондонском съезде Сталин пишет: