Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты

В своей работе «Марксизм и национальный вопрос» (начало 1913 года), написанной под непосредственным ленинским руководством и посвященной преимущественно борьбе с еврейским сепаратизмом, Сталин, в духе давней искровской статьи Ленина, вину за антисемитизм польских рабочих возложил на самих евреев; с возмущением цитирует он высказывание одного из них:

Мы рассматриваем польских рабочих, вытесняющих нас

, как погромщиков, как желтых, не поддерживаем их стачек, срываем их. Во-вторых, отвечаем на вытеснение вытеснением: в ответ на недопущение еврейских рабочих на фабрики

мы не допускаем польских рабочих к ручным станкам.

Невозмутимо игнорируя именно ответный характер этих действий, Сталин патетически восклицает:

Так говорят о солидарности на бундовской конференции. Бунд достиг цели: он межует рабочих разных национальностей до драки, до штрейкбрехерства.

Что говорят насчет солидарности с евреями польские социал-демократы, Сталин, понятно, предпочитает не сообщать. Как и Ленина, его раздражает сама претензия еврейства на статус нации, причем в его отповеди проглядывает двусмысленность и идеологическая сбивчивость, вообще очень характерная для коммунистов, как только речь заходит об этой теме. С одной стороны, автор, с оглядкой на О. Бауэра, говорит, что «еврейская нация перестает существовать» (заодно Сталин как-то глухо и противоречиво ссылается на статью Маркса «К еврейскому вопросу», словно заново пытаясь ввести ее в большевистский обиход); с другой — он ставит под сильнейшее сомнение и нынешнее существование еврейского народа на том основании, что у евреев нет общего языка — разве что «жаргон», т. е. идиш (в нелюбви к которому большевики до поры до времени курьезно сходились с сионизмом, хотя опирались на совершенно иные предпосылки), а кроме того, нет общей территории. Оба этих аргумента («признаки нации»), особенно второй, несмотря на свою марксистскую аранжировку, явственно восходят к святоотеческой и вообще религиозной юдофобии: самым наглядным доказательством крушения иудаизма издревле считалась утрата евреями святого языка и их рассеяние по всему миру. Как не без удовольствия отмечает Иоанн Златоуст, после распятия Христа «евреи так унижены, что и лишились всего государства, и странствуют скитальцами, изгнанниками и беглецами» («Против иудеев»)[221]. Мотив рассеяния Сталин исподволь соединяет с их беспочвенностью, обусловленной тем, что «у евреев нет связанного с землей широкого устойчивого слоя, естественно скрепляющего нацию».

Религиозная подоплека того противодействия, которое встречали у теоретиков РСДРП претензии Бунда на национальную обособленность, — это память жанра, а именно христианско-миссионерского жанра в его русификаторском обличье. Медем резонно подчеркивал, что искровская установка на ассимиляцию идеально совпадала с политикой российского Министерства внутренних дел в том же вопросе[222]

. Но в большевистском подходе, как и в этой имперской позиции, просвечивают адаптированные церковью юдофобские тирады апостола Павла, который обличал евреев в ветхозаветной замкнутости, тогда как для христиан уже «нет различия между Иудеем и Эллином» (Рим. 10: 12).

Если в 1890‐е годы еврейские рабочие торжественно отрекались от субботы и национально-религиозных праздников, то теперь и тут все изменилось. Нападки Сталина на эту реставрацию дышат уроками Закона Божия и горечью семинариста:

Дело дошло до того, что «празднование субботы» и «признание жаргона» объявил он [Бунд] боевым пунктом своей избирательной кампании.

С нескрываемой обидой он затем возвращается к этой болезненной теме, делая ее чуть ли не рефреном всего трактата: