Письма, 1926-1969

С исключительно философской точки зрения, на мой взгляд, суть дела скрыта в Ваших рассуждениях о «создании независимого духа». Диалектически завораживающее превращение кантовского представления о разуме в понятие духа и, разумеется, резкий переход к понятию материи романтико-натуралистической эпохи (они неотделимы друг от друга) – самый эффективный инструмент, способный лишить человека разума, единственного, что сохраняет личность и делает ее чистой индивидуальностью, которая в призрачном одиночестве или объединившись с другими в зловонные комья общественных масс, изображает аполитичное социальное поведение, которое со времен романтически-материалистских представлений об истории и именуется «историей».

И здесь я снова прихожу к вопросу, который Вы задавали мне прежде: каково это быть немцем в подобную эпоху? Ответить я могу одно: никак. Как однажды сказал Гельдерлин, не время избирать царей, но это и не время для народа.

Французская революция началась с попытки трансформации государства (национального государства), но превратилась в общественную революцию, которая привела к гибели государства. Общество, однако, не может ни с помощью революции, ни в результате эволюции гарантировать людям то, что может им обеспечить только государство: право сохранить личность. Государство и граждане сами по себе – могут превратить подводное течение слепых общественных и индивидуальных явлений в мелкий ручей, называемый историей, омывающий берега, на которых человечество может выстроить новую цивилизацию. Но слепые подводные течения человеческих деяний – ведомый интересом Мальстрем⁵, увлекающий в пучину. Интерес – не уловка разума, но его помутнение.

Общественный Мальстрем ворвался в европейскую историю и захватил ее. Волны потока становятся все выше и выше и все труднее отвести от его стремительных вод плодотворный поток исторического, возможность истинной политики становится все менее различима.

Вместо этого клокочущее массовое общество призрачно изолированных индивидов, начинает верить, что история творится именно здесь. Они хотят перескочить настоящее и рывком из прошлого оказаться в будущем, словно будущее могло бы открыться тем, кто потерял из виду горизонт вечности.

Эпоха романтизма и натурализма захватывает и подавляет. В результате сверхчеловеческих, демонических усилий высвобождаются силы ужасающих личностей и роботизированных масс, все не только идет своим чередом, но врывается и ускоряется в водовороте, потому что подмастерья волшебника принимают поток за ход истории, который ведет к благу. Но это круговое, стремительное и пустое время, чистые «события сегодняшнего дня». Именно поэтому его ход можно предсказать точнее, чем истинно исторический ход событий, в котором разум сам создает события и таким образом определяет ход истории. Гете, Гейне, Токвиль, Буркхард и Ницше проявили себя настоящими пророками. Лаконичнее всего это смог выразить Грильпарцер: от человечности через национальность к зверству.⁶

Когда народ захватывал национальное государство или оказывался захвачен им, нигде, кроме Соединенных Штатов и Англии, это не привело к формированию свободных национальных государств, но национальное государство, в какой бы то ни было государственной форме, превращалось в пустой фасад пересекающихся интересов национального общества. Романтический одухотворенный национализм, уверенно воплощенный в форме национального натурализма, был средством выдать стремления национального общества за метафизическую волю истинного государства, настоящего отечества.

Но ни одно из подобных фасадных государств не сумело признать личность своих граждан. И потому по всей Европе во время Первой мировой войны все изменяли родине, о чем теперь никто не говорит. Выдающие себя за отечества национальные общества предали своих сыновей исключительно индустриальной военной бойне.

Тогда многие молодые люди в Европе, и я в том числе, перестали считать себя немцами, французами и т. д.

Измена родине в этом смысле наблюдалась в Германии снова во времена инфляции и во времена Гитлера. В таких обстоятельствах, захвативших весь мир (за исключением Соединенных Штатов и Англии), и в первую очередь в условиях колониального национализма, в том числе и в Израиле, прежнее, истинное, сохранившееся культурное достояние может быть использовано для того, чтобы скрыть общественную алчность в националистическом обмане. На всех этих землях уже не растет трава, и любая попытка открыть новую возможность существования национальности тонет в националистической лжи.

Соединенные Штаты не национальное, но федеральное государство. Но они, как и Англия, по-прежнему являются государством, сохраняют уважение к личности. И то и другое могло погибнуть, если бы граждане предприняли попытку обобществления и более не нуждались бы в защите. Изо дня в день общественная волна поднимается все выше и здесь, и в английском Содружестве, но за истинные политические ценности еще можно побороться.