Площадь Борьбы

Жизнь спустилась вниз, под землю, и это тоже было похоже на сон — библиотеки теперь работали под землей, Историчка была на «Белорусской», Ленинка — на «Маяковской», они работали в ночные часы, раздавая книги, обслуживая читателей, пережидавших бомбежку ночи напролет, под ярким светом люстр, там же были пункт раздачи кипятка, молока для детей, санитарные бригады, детские группы, воспитательницы водили хороводы с малышами, тут же рядом лекторы читали лекции о международном положении и об устройстве Вселенной, играли концерты классической музыки, в основном пианисты, но порой гремели и симфонические оркестры, и все это вместе казалось ей невероятным, она ловила себя на мысли, что ей снится эта Москва, в которой люди руками хватают бомбы, руками тушат огонь, слушают в метро Бетховена и постоянно роют землю, роют землю…

Этот вид города, знакомого и незнакомого, родного и чужого, горького и таинственного, гордого и ужасного — и восхищал, и пугал Светлану Ивановну своей новизной. По ночам продолжались налеты, но многие не покидали свои дома, уповая на лучшее, тем более что нередко бомбы попадали в бомбоубежища.

Особенно запомнился Светлане Ивановне случай, когда они с Лёшенькой прятались от налета в недостроенной шахте станции метро «Новокузнецкая». В этот день она взяла Лёшеньку на работу, чтобы он просто сидел с ней и читал книги, оставлять его дома одного она иногда не могла, и вопреки всем порядкам (а они становились все строже) она брала его с собой.

Домой возвращались в сумерках, трамваев не было, и они медленно шли пешком, внезапно зазвучала сирена, и люди вокруг побежали.

Побежали и они вместе со всеми.

Оказалось, что все бегут на «Новокузнецкую» и стоят в очереди к какой-то огромной тележке. Это была клеть, которая медленно, с металлическим скрежетом опускалась в шахту.

Клеть пошатывало, люди — человек сто, многие с детьми, — прижавшись друг к другу, стояли в мрачном оцепенении. Над головой бухали зенитки, выла сирена, небо освещалось бликами прожекторов.

Светлане Ивановне подумалось, что вот примерно так и выглядит погружение в ад.

Она закрыла глаза и нащупала Лёшенькину голову. Голова была живая, горячая, испуганная даже наощупь.

— Не бойся! — прошептала она. — Я сама боюсь.

Там, куда их выгрузили, было темно и сыро. Их повели, показали рельсы.

— Вот здесь будут ходить поезда, — сказал кто-то басом. — Здесь совершенно безопасно, над головой почти сто метров земли.

Они устроились на рельсах, и вдруг кто-то запел.

— Дывлюсь я на нэбо… — выводил женский голос.

Никто не подхватывал. Женщина пела одна. Это было так красиво, что Светлана Ивановна затаила дыхание.

В полной темноте к ней подсел какой-то немолодой уже человек, оказавшийся инженером, и начал шептать ей на ухо, что Москва заминирована и что он как раз занимается этой работой.

— Это невероятно, — говорил он. — Видимо, они скажут, что все разбомбили фашисты, когда сдадут город. А на самом деле мы закладываем наш груз везде.

Под этот горячечный шепот она заснула. Правда, ненадолго.

Она встрепенулась, почувствовав на себе чей-то взгляд. Лёшенька спал рядом.

— Вы так красиво спите, — наклонился к ней инженер, освещая ее лицо спичкой. — А где вы работаете, в Историчке? Я к вам приду.

Но он не пришел. Как и многие из тех, кого она встречала в те дни на улицах и кто обещал прийти за книгами.

С этих пор во время своих вынужденных прогулок по городу она не могла избавиться от ощущения, что знает о нем что-то такое, чего лучше не знать.

Если это была правда, про взрывы, то это был приговоренный город, город-призрак, доживающий свои последние дни.

Как-то раз она шла по Покровке — снег был еще робкий, осенний, и все-таки он валил густо и уже начал скрипеть под ногами, — и вдруг обратила внимание на то, что дома вокруг очень быстро затихают, замерзают, облепленные снегом, — внутри них почти не было тепла, она посмотрела на клубы пара, вылетающие при дыхании у нее изо рта, пар, зимний дым на фоне зловеще-красного неба поднимался вверх над крышами как признак надвигающегося холода, и город вдруг заблестел нестерпимо ярко от лучей последнего солнца. Было так красиво, что она снова подумала про сон и явь, но теперь одернула себя: нет, это был не сон, город светился, снежный, насупленный, страстный, это чувство потом долго не покидало ее в самые тревожные дни — город был прекрасен, именно в том замершем, ледяном, предрассветном состоянии.

В те же самые ноябрьские дни, когда пробивался сквозь туман первый снег и скупо блестело солнце, состоялось событие, которое она долго не могла вспоминать без страха и без смеха, это был такой жутковатый смех. И это был, конечно, апофеоз всего того нереального, что окружало ее в прифронтовой Москве.

Она первый месяц работала в Историчке, как вдруг выяснилось, что заведующая отделом периодики (а Зайтаг работала там) свалилась с тяжелой ангиной, и некому идти от библиотеки на большое важное собрание.