Площадь Борьбы

Зайтаг долго отнекивалась, почему я, я тут без году неделя, но ее все же вытолкали, вы молодая, красивая, идите, нужно идти именно вам, все остальные не могут, и, взяв в руки сумочку, надев плащ и войлочные ботики, она отправилась на «Маяковскую», где должно было проходить это самое «собрание московского актива».

Собрание было днем, и она не удивилась, когда увидела полный зал — стулья поставлены в несколько рядов, там были и военные, и штатские, и вообще очень важные люди, по лицам которых можно определить даже их чин, — таких, пожалуй, она никогда не видела ни на улице, ни в библиотеке, и все они сидели молча и чего-то ждали.

В тишине она рассматривала на потолке панно Дейнеки, слушая легкий гул, висевший над станцией.

Все разговаривали, обмениваясь полушепотом последними новостями, или напряженно молчали, да так, что звук этого молчания гудел, а иногда даже бился в уши.

Это было очень странно — сидеть на станции метро, в прохладной, заполненной ожиданием тишине, в последнем ряду этого огромного импровизированного зала посреди тысячи незнакомых людей, чем-то очень взволнованных и торжественных донельзя.

Она никак не могла понять, в чем дело, смутно догадываясь, что сейчас что-то произойдет, как вдруг на станцию въехал абсолютно пустой поезд, остановился на платформе, двери открылись, и из них вышел Сталин в сопровождении двух охранников.

Зал вскочил и начал бешено аплодировать, но Сталин властно погасил аплодисменты и прошел к трибуне.

Ее распирал смех, но она сдержалась. Сосед справа, высокий мужчина в пиджаке недоуменно покосился на нее, она тихо выдавила: кашель, простите.

И тоже зааплодировала, уже с восторгом — да, конечно, это был ее сон! Разве это можно было назвать явью?

Но Сталин развернул бумажки и начал читать речь.

Потом ей сказали, что с этой речи Сталина началось контрнаступление и перелом в войне, сказали с придыханием и настоящим восторгом, это были сотрудницы библиотеки, спорить с которыми она, конечно, не могла. Но она не поверила, не согласилась внутренне: ей казалось — напротив, начиная с той самой речи по радио, где было обращение «братья и сестры», он непрерывно извиняется перед людьми, просит простить его за все ошибки: за договор с Гитлером, за панику, за отступление, за жертвы, за все.

Но никто, кроме нее, этого почему-то не замечал. Возможно, она ошибалась.

Однако что-то было в этих его словах ободряющее, что ли, и в следующие выходные Зайтаг отправилась в тот самый дом на Площади Борьбы, с которым у нее так много связано в жизни, да что там говорить, с ним связано самое главное, именно там, в подвале, где раньше находилась кооперативная контора «Мосрезина» братьев Фейн, торговавшая в двадцатые годы покрышками для колес, грелками и презервативами, располагалось территориальное отделение штаба МПВО.

В этом штабе записывали добровольцев в разные службы — пожаротушения и борьбы с бомбами, санитарную, инженерную и спасательную.

До этого у нее уже был опыт работы в МПВО добровольным бойцом — в сентябре она рыла так называемые «аварийные щели», таскала мешки, носила бревна на строительстве баррикад и укреплений в самом центре Москвы.

Начальницей тогда у нее была противная баба с громким голосом, Евгения Сергеевна, которая все время цеплялась:

— Зайтаг! Что ты морщишься? Тяжело? А рожать-то еще тяжелее!

И громко смеялась собственной шутке.

Зайтаг всякий раз отвечала, что уже родила, но это не помогало.

Светлана Ивановна из отряда тогда выписалась и нашла себе другую общественную нагрузку — она работала под землей в санитарных пунктах, раздавая кипяток и присматривая за детьми. Порой до самого утра, до конца комендантского часа. Теперь ее бессонница была вынужденной, добровольной, и это было так сладко — не спать, зевать, валиться с ног, чтобы потом отоспаться всласть.

Но сейчас, после речи Сталина на «Маяковской», где она так истерично, постыдно подавила смех после его появления, бога из машины, она решила записаться в спасательный отряд.

Она еще не понимала, в чем тут логика, но решение было принято как-то само собой, помимо ее воли.

А все дело в том, что когда она сидела там, на «Маяковской», в ожидании, вместе со всеми, скучая и не понимая, и Сталин проехал мимо нее в вагоне, выезжая из туннеля, она встретилась с ним глазами, и эти глаза как бы вскользь, проносясь мимо, зацепились за ее взгляд — и ее взгляд тоже поехал за ним, заскользил, зацепился. Сталин посмотрел на нее и как будто ненароком уволок вслед за собой...

Объяснить это было невозможно, но этот утягивающий за собой (в неизвестность) взгляд — тревожил ее и царапал сознание.

Причем — вдруг поняла она — это не впервые, такое с ней уже случалось: чей-то пойманный на лету взгляд уволакивал, утаскивал в такие места, откуда и дороги-то не найдешь.

Словом, она стала ходить на Площадь Борьбы, где ей выдали валенки, телогрейку, ушанку и красную повязку «ПВО».

Теперь они дежурили по ночам, ожидая тревоги. А тревогу объявляли почти каждую ночь.