Почему Россия отстала? Исторические события, повлиявшие на судьбу страны

Канторович показывал, что в том случае, когда монарху удавалось сосредоточить максимальную власть непосредственно в своих руках, правовые представления эволюционировали в нужном ему направлении. Так обстояло дело, в частности, у германских императоров. Уже к Фридриху I Барбароссе болонские юристы обращались следующим образом: «Ты, будучи живым законом, можешь давать, отменять и провозглашать законы; по твоему приговору возвышаются и низвергаются герцоги и правят короли. Ты, будучи одушевленным законом, осуществишь все, чего ни пожелаешь»{539}. Еще более характерна в этой связи позиция императора Фридриха II, которому задолго до эпохи абсолютизма удалось сформировать нечто вроде абсолютистского государства{540}

. Ссылаясь на опыт Древнего Рима, он отмечал, что «по соображениям полезности и необходимости в одном и том же лице должны сочетаться как источник правосудия, так и его защита, чтобы у Силы не было недостатка в Справедливости, а у Справедливости – в Силе»{541}. Хотя Фридрих II признавал, что Цезарь является не только Отцом Правосудия, но и его почтительным Сыном, в этой юридической конструкции уже не оставалось практически никакого места для ограничения абсолютной власти государя. Роберт Патнэм, исследовавший корни современной Италии, изображал подход к управлению со стороны императора при помощи жесткой фразы: «Фридрих был сторонником мистической, полубожественной концепции роли монарха, согласно которой правление должно быть основано на страхе в сочетании с террором»{542}

.

Свержение тиранов, с одной стороны, и ранний абсолютизм Фридриха II – с другой, представляли собой крайние случаи. Более характерная ситуация выражалась знаменитой юридической формулировкой, принятой в Арагоне: «Подданные должны повиноваться королю только до тех пор, пока он исполняет свои обязанности, а если нет, то нет»{543}. Подобный принцип взаимоотношения короля и элиты отражался в таких важных документах XIII в., как «Саксонское зерцало», английская Magna Carta и венгерская «Золотая булла». Словом, в зависимости от соотношения сил различных групп интересов формировалась реальная политическая картина жизни общества.

Соответственно, различались и правовые оценки. Современник Фридриха II английский юрист Генри Брактон жил в ином, нежели император, обществе и по-иному расставлял акценты. Канторович отмечал: «…если Фридрих выводил из римских правовых сводов подтверждение своих личных прерогатив, признавая при этом до определенной степени свою подчиненность естественному праву и разуму, то Брактон выводил из тех же пассажей, что король подчиняется закону страны, но в то же время признавал уникальность положения короля, так как нет юридических средств применить закон против него»{544}

. Более того, Брактон утверждал, что воля короля – это не его собственные волюнтаристские желания, а решение, принятое по совету магнатов и трезво осмысленное{545}. Законопослушный король становится как бы викарием Господа, а значит, при принятии решений ему надо серьезно подумать, не ошибиться. Поскольку в противном случае из короля получится не викарий Господа, а примитивный тиран.

Религиозность, свойственная человеку Средневековья, утвердила в умах подданных представление о двойственной природе короля: божественной и человеческой. А дальше это представление стало эволюционировать уже применительно к земным проблемам. Король оказывался в глазах юристов, с одной стороны, феодалом, с другой – представителем фиска. То есть он мог иметь, с одной стороны, личные отношения с вассалами, а с другой – собирая со всей страны налоги и тратя эти деньги на защиту королевства, выполнять функции, касающиеся всего общества{546}

. Постепенно представления о фиске стали носить надличностный характер. И в этой-то именно области появилось пространство для установления контроля над монархом. Естественно, в той лишь мере, в какой соотношение сил различных групп интересов позволяло его осуществлять. Парламент мог ограничивать короля, но лишь в той степени, в какой общество, представляемое парламентариями, имело реальную силу для введения ограничений.

У французских правоведов возникла весьма экзотическая концепция, согласно которой «король, вступая в брак с королевством, получал от respublica в качестве приданого фискальную собственность и что это приданое было неотчуждаемым»{547}. Но и на этом развитие правовой мысли не остановилось. В конечном счете у английских юристов, которым требовалось как-то увязывать практические проблемы функционирования государства с исторически складывавшимися представлениями общества о фигуре монарха, сформировалась концепция двух тел короля: одного личного, другого надличностного. Публичное тело – это король вместе с королевским советом и парламентом{548}.