Летом девятьсот восемнадцатогоЯ читал «Джунгли»[131], а следом«Великолепные изыскания»[132]. Осенью тойУмер отец, и меня забралаТетка к себе в Чикаго.И я поехал на бойниНа трамваеВечером зимним,В ореоле зловонья, руки в карманах,Я по грязному снегу шагал,По улицам грязным, глядя стыдливоВ лица людей,Которые днем оставались дома.Искореженные, исхудавшие лица,Заморенные, ущемленные умы, лицаКак у престарелыхПолубезумных обитателейБогаделен. ХищныеЛица малюток.Когда запачканные сумерки сгущались,Под зелеными газовыми фонарями,Под брызжущимися пурпурными дуговыми лампамиДвигались лица людей, идущихС работы домой, и среди них былиОживленные недавним ударом надежды,И были горестные и стыдливые, и былиУмные и дурашливые, а по большей частиУнылые и пустые, лишенные жизни,Одна ослепляющая усталость, хуже,Чем у затравленного зверя.Кислые испарения тысячиУжинов — жареной картошкиИ тушеной капусты — сочились на улицу, удушая.Меня захлестывали головокружение и тошнота,Я ощущал, как из моего страданияЯрость чудовищная растет,А из ярости — ясная клятва.Сегодня зло чистоплотноИ процветает вовсю, но гнездитсяВсюду оно, и не надоТрамвая, чтоб его обнаружить,Но это точно такое же зло.И страданье, и ярость,И клятвы такие же точно.