Поэзия США

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся                 в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,                 и глядел на закат над коробками вверх по горам,                 и плакал.Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой                 балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково                 размышляли о собственных душах в окружении                 узловатых железных корней машин.Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце                 садилось на последние пики над Фриско, в этих                 водах ни рыбы, в горах — ни отшельника, только мы,                 красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,                 сидели, усталые, со своими мыслями.— Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне                 заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как                 человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый

                 подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —                 Гарлеми Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей                 Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные                 стертые шины, забытые, без рисунка, стихи                 на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все                 стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая                 грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят                 в прошлое —серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,                 унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог                 и дым допотопных локомотивов —Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми                 и щербатыми, как изуродованная корона, большое                 лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет                 беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут                 в его волосах, как засохшая паутина,листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя

                 в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая                 муха в ухе,несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как                 тогда я любил тебя!Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти                 и человеческих паровозов,вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот                 смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая                 сажей рука или фаллос или протуберанец                 искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —                 современной — всей этой цивилизации, запятнавшей                 твою сумасшедшую золотую корону, —и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые                 глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней                 куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура                 машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые                 консервные банки со ржавыми языками набок, — что

                 еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,                 влагалища тачек, молочные груди автомобиля,                 потертая задница кресла и сфинктер динамо — все                 этоспрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —                 и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья                 в твоих очертаньях!О совершенная красота подсолнуха! Совершенное                 счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,                 нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся                 живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой                 ветерок ежемесячного восхода!Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей                 грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги                 и свою цветочную душу?Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты                 цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты                 бессильный и грязный старый локомотив, призрак

                 локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего                 дикого американского паровоза?Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был                 Подсолнухом!А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,                 как скипетр,и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для                 всех, кто желал бы слушать:— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,                 пыльные, безобразные паровозы, все мы душою                 прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены                 семенами, и наши голые волосатые золотые тела при                 закате превращаются в сумасшедшие черные тени                 подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно                 наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища                 паровозов над грязной рекой при свете заката                 над Фриско.