Поющие в терновнике

Alone, Dane drove his Lagonda up the Italian boot, past Perugia, Firenze, Bologna, Ferrara, Padova, better by-pass Venezia, spend the night in Trieste.	Дэн одиноко вел свою машину вверх по итальянскому "сапогу" - миновал Перуджу, Флоренцию, Болонью, Феррару, Палую, выбрал наиболее удобный объезд мимо Венеции, переночевал в Триесте.
It was one of his favorite cities, so he stayed on the Adriatic coast a further two days before heading up the mountain road to Ljubljana, another night in Zagreb.	Триест он любил больше многих других городов и потому задержался на берегу Адриатики еще два дня, потом поднялся горной дорогой в Любляну, еще ночь провел в Загребе.
Down the great Sava River valley amid fields blue with chicory flowers to Beograd, thence to Nis, another night.	И снова вниз, просторной долиной реки Савы, среди голубых полей цикория до Белграда, потом ночлег в Нише.
Macedonia and Skopje, still in crumbling ruins from the earthquake two years before; and Tito-Veles the vacation city, quaintly Turkish with its mosques and minarets.	Дальше - Македония, Скопле, еще в руинах после землетрясения, что разразилось здесь два года назад; и Титов-Белее, город-курорт, своими мечетями и минаретами странно напоминающий Турцию.
All the way down Yugoslavia he had eaten frugally, too ashamed to sit with a great plate of meat in front of him when the people of the country contented themselves with bread.	В Югославии Дэн всю дорогу был более чем скромен в еде, стыдно было бы поставить перед собой полную тарелку мяса, когда здешние жители довольствуются хлебом.
The Greek border at Evzone, beyond it Thessalonika.	Эвзон, греческая граница, затем Фессалоники.
The Italian papers had been full of the revolution brewing in Greece; standing in his hotel bedroom window watching the bobbing thousands of flaming torches moving restlessly in the darkness of a Thessalonika night, he was glad Justine had not come.	Итальянские газеты давно уже кричали, что в Греции назревает переворот; Дэн стоял у окна своей спальни в гостинице, смотрел, как во мраке фессалоникийской ночи беспокойно мечутся взад и вперед тысячи пылающих факелов, и радовался, что Джастина с ним не поехала.
"Pap-an-dre-ou!	- Па-пан-дреу!
Pap-an-dre-ou!	Па-пан-дреу!
Pap-an-dre-ou!" the crowds roared, chanting, milling among the torches until after midnight.	Па-пан-дреу! - далеко за полночь протяжно ревела толпа в свете факелов.
But revolution was a phenomenon of cities, of dense concentrations of people and poverty; the scarred countryside of Thessaly must still look as it had looked to Caesar's legions, marching across the stubble-burned fields to Pompey at Pharsala.	Но перевороты происходят в городах, в средоточии народных масс и нищеты; а иссеченные шрамами земли Фессалийской равнины, должно быть, и сейчас такие же, какими видели их легионы Цезаря, шагая по выжженному жнивью к Фарсале, навстречу войскам Помпея.
Shepherds slept in the shade of skin tents, storks stood one-legged in nests atop little old white buildings, and everywhere was a terrifying aridity.	Пастухи спят в тени шатров из козьих шкур, на кровлях старых-престарых белых домиков стоят на одной ноге аисты, и все вокруг иссушено, задыхается от страшной жажды.
It reminded him, with its high clear sky, its brown treeless wastes, of Australia.	В высоком небе - ни облачка, на побуревших под палящим солнце просторах ни деревца, все так напоминает Австралию.
And he breathed of it deeply, began to smile at the thought of going home.	И Дэн вдыхал все это полной грудью, и уже улыбался при мысли, что поедет домой.
Mum would understand, when he talked to her.	Он поговорит с мамой, и она его поймет.