Пока без названия

шепоток удивления. Но это было намного большее, чем просто возгласы удивления, кто-то ахнул и присвистнул, однако вполголоса начавшиеся было разговоры остановили сами себя под суровым взглядом профессора. Анри, желающий всеми силами в этот момент стать невидимым, прошел за место на первом ряду, и наконец выдохнул, когда преподаватель вернул внимание аудитории на себя.

«Физическая красота в традиционном понимании часто достается тем, кому совершенно неважно, есть она или нет. Хотя, думал бы я так, если бы выглядел совсем иначе? Пожалуй, все же да. Я должен отработать с этими условиями, хотя совсем не рассматриваю их для себя в качестве обязательных или вообще желанных», – появилось в его дневнике во время перемены.

До обеда они оставались в этой же аудитории, прослушивая вводную лекцию с плавающим, по мнению Анри, предметом разговора. Всё целиком, произошедшее сегодня, изрядно утомило его, и он был рад поскорее добраться до своей маленькой комнаты. Заперев дверь, Анри мгновенно ощутил облегчение. Слова весь мир пребывал в его полном контроле, и никто без его позволения не мог помешать ему наслаждаться временем наедине с собой и своими размышлениями. Раньше это пространство поддерживалось понимающим отношением родителей, однако сейчас он убеждался все более явно что здесь для этого ему придется охранять свои границы намного активнее. В подтверждении его мыслей, в этот миг кто-то с силой стукнул ему в дверь. Судя по удаляющимся шагам, это были просто веселящиеся новоиспеченные студенты, и никто специально не старался вломиться в его хрупкий мир. Анри снова мысленно благодарил всех, кто помог ему отвоевать для себя пусть эту маленькую, тесную комнатку, но зато она была комнатой на одного, что было относительной редкостью. Мысль о том, что сейчас у него могло бы не быть возможности быть одному, по-настоящему ужаснула его. Он беспокойно лежал какое-то время на кровати, а после заснул.

Проснувшись около шести вечера, он ощущал себя разбитым, и решил пройтись, по пути позвонив родителям. Трубку подняли с первого же гудка. Самым ровным тоном Анри объяснил, что день прошел хорошо, им не о чем беспокоиться, у него все в порядке и условия самые замечательные. Попрощавшись, он понял, что его снова клонит в сон по причине множества разных переживаний. Он отменил ежевечерние заметки и завел будильник на час раньше. Анри не намерен был больше никогда опаздывать и попадать в ситуацию, подобную той, что принесла ему много неудобств сегодня. С тех пор он приходил почти на все занятия, сливаясь с основной толпой зевающих студентов.

Спустя несколько дней к Анри начали привыкать. Тем, кто учился с ним в одной группе и постоянным преподавателям он примелькался, а остальным просто нужно было чуть больше времени, но вскоре факт, передающийся студентами в форме: «Ему всего пятнадцать, ты бы видела его, у меня чуть глаза на лоб не вылезли, вот это данные» и многое другое больше не был в распорядке дня. Анри понемногу расслабился, когда обнаружил, что в одно утро уже не испытывал стопроцентной потребности спрятаться под слоями одежды и бейсболкой, которую, несмотря на неприятие этого головного убора, ему приходилось теперь иногда носить.

«Довольно странно, – писал он, – я вижу определенное сходство в том, как я жил ранее, еще до своего нового расписания в школе, и тем, как я живу сейчас. Я посвящаю все свое время учебе и занятиям, после сижу в библиотеке, изучаю много книг помимо, а потом прихожу к себе и пишу-пишу-пишу. Очень, очень похоже. Кажется, это какая- то цикличность, местами немного обновленная. Я словно внутри той же пружины, но на ее более высоком витке».

Он поморщился, так как пришедшее в голову сравнение ему самому решительно не понравилось. В голове сразу запели хором мысли о том, что с этой пружины нужно спрыгнуть. Обычно такие разговоры доводили его до исступленно-изматывающих мыслей, которые вконец обесточивали его, и он просто приказал себе остановиться.

«Всю жизнь я так или иначе стремился к одиночеству, иногда желая его сильнее, иногда меньше. И вот впервые у меня в распоряжении практически половина всего времени, когда я один. И я не могу понять, нравится мне этот или нет. Хотел ли я этого, или же это казалось мне таким приятным, когда не было моим».

Анри признавался себе, что во время его разговоров с родителями, когда они оба то и дело передавали трубку друг другу, а на фоне нетерпеливо повизгивал Хаф – в эти минуты нечто сладко-сентиментальное щемило ему сердце. «Я, кажется, раскрываю в себе способность чувствовать полнее, – осторожно осознавал он, – Прежние скрепы словно рассыпаются, то ли от времени, то ли от ненадобности. Не знаю достоверно, нужно ли было все эти годы жить бок о бок с родителями в такой броне. Хотя что я пишу..конечно нужно было, тогда нужно было..иначе казалось неподходящим для меня. Всё изменчиво, даже в тех вещах, которые когда-то казались монументально незыблемыми, и это бесконечно интересует меня», – закончил он.