Поколение «все и сразу»

– Вовсе и не обязательно так измученно улыбаться, – шутит она, подсаживаясь вплотную ко мне, словно места на диване более нет. Но я не против, только за, рядом с ней спокойнее, вот уже озлобленность постепенно сходит на нет и дыхание становится менее заметным, более редким, спокойным. С ее шеи свисает совсем тонюсенькая ниточка сладких духов, ниточка, на которой умело играет мелодию аромат.

– Нет, правда, очень нравится.

– Да шучу же! Ты что, шуток не понимаешь? – Смеется она, по-товарищески хлопая меня по плечу, а я действительно не нахожу причину для смеха…

Тут входит Аня, но рядом с Ритой мне намного легче. Рядом с Ритой я как будто на своем месте…

– На каком основании вы вообще запрещаете мне сидеть в ординаторской? С какого перепуга вы вообще командуете мной?

– Заткнись и вали из клиники, – на удивление твердо, без надрыва, приказываю я. – Я не хочу тебя здесь видеть вообще. Без объяснений. И лично запрещаю тебе приходить сюда. Уходи, иначе я вызову охрану, и тогда тебя без любезностей увезут в обезьянник.

С побледневшим лицом – она явно не понимает ничего из происходящего – Рита наблюдает за мной. Аня наспех собирает пожитки и, намеренно громко хлопнув дверью, уходит восвояси. В клинике она торчала без рабочей формы: в джинсовых шортах и светлой футболке с рисунками. Удивительно, что ей вообще разрешили стажироваться.

– Зачем же так злобно… – Начинает Рита, но я тут же ее перебиваю. Не хватает нравоучительных лекций.

– Да а сколько можно? Как она задрала меня! Вообще знаешь, что сегодня было? Нет, не хочу я ничего рассказывать! Меня всего трясет… Вот, только посмотри на мои руки.

Я вытягиваю руки вперед и намеренно трясу ими, на что Рита звонко смеется.

– Примерно представляю. Ладно тебе, не злись ты, – она подбадривающе толкает меня в плечо.

Я смотрю на нее, и лицо мое волей-неволей расслабляется, мрачные тучи улетучиваются, лучик улыбки пытается пробиться…

– Слушай…

Рита выдерживает интригующую паузу, покусывая губы и стыдливо, что никак не характерно для нее, направляет взгляд в пол.

– Не хочешь в выходные куда-нибудь выбраться? В кафе, например.

– Рит, я… Не знаю.

– Значит, не хочешь, – прикусив нижнюю губу, она замолкает, отворачивается от меня, а потом, набравшись силами, резко срывается, почти что в угрозе нависая надо мной. – Это все из-за Карины, да?

Не отвечаю, тупой взгляд в пол, как тогда, на прогулке с Кариной. Меня и так переполняют чертовы эмоции. Эмоции – это личности, способные как подбрасывать на седьмое небо счастья, так и убивать самыми жестокими пытками… А пару минут спустя, она сама заговаривает, не смея касаться меня:

– Извини, мне вдруг показалось… Просто ты все время ссоришься со своей малолеткой, как будто желаешь и вовсе от неё избавиться. Ну, что же еще от малолетки ожидать? Ничего серьезного с ней не построить, другое дело мы – сформированные личности, с ценностями, приземленные, умеющие самостоятельно вести быт… А ещё ты порой так смотришь на меня…

Какая-то толика правды имелась в ее словах…

– Ни от кого я не пытаюсь избавиться… Но эти постоянные ссоры. Устаешь от них, потому что… Потому что ругань эта убеждает в собственном бессилии.

– Бессилии? По-моему, этот термин создан точно не для вас, доктор. Так что странно…

– И правда, странно, – задумчиво поддакиваю я, радуясь, что она ни сном ни духом не ведает о моей жизни среди нищеты. – И как же это я на тебя смотрю?

– Ну, как бы тебе объяснить?

– Ага, виляешь хвостом!

– Ну нет… Ладно, – резко переключается она на холодную серьезность, – там пришли.

Она поднимается и уходит, плотно закрывая за собой дверь. Но я-то знаю, что никто в клинику не явился…

Донимает такая мучительная тоска, что находиться дома сил более нет. После первой страницы книги сразу же клонит в сон, старания взбодрится проходят напрасно. Над одним предложением собственного сочинения я сижу десятки минут, пытаясь хоть что-то выдавить. Строчки переписываю по несколько раз, но ничего толком не выходит. Я распахиваю настежь окно – лучше не становится даже спустя двадцать минут. С улицы доносится привычный шум, разве что не слышно детских возгласов с площадки. Смрад духоты оглушает… Я подступаю к подоконнику, высовываю голову из окна: площадка все пустует и пустует…

В такую жару невольно придаешь больше ценности зимнему периоду. Кашемировый свитер, чай с лимоном и сахаром, блокнот и карандаш, бедная квартирка… Совокупность этих обстоятельств ассоциируется у меня с Эрнестом Хемингуэем, и, пожалуй, именно они и есть единственная причина любить снежное время.

Я вытаскиваю из холодильника холодный графин с водой, в котором плавает несколько долек лимона и в котором размешан сахар. Вкус к этому нехитрому напитку мне привил мой первый врач, под руководством которого когда-то и началась моя карьера в маленькой клинике. Если вдуматься, то с тем врачом, девушкой лет двадцати семи, связана парочка воспоминаний. Интересно, как она теперь?