Поколение «все и сразу»

Я пожимаю плечами. Растерянность ее, будто ей только что напудрили мозги в устройстве всего мироздания, вдруг смешит меня, но вместо смеха я растягиваю отцовскую улыбку и тянусь ладонью к еще щеке. Она закрывает глаза, подается, как кошечка ласке, почти что мурчит…

– Ты такая уставшая, а все равно выкладываешься по полной, к каждой мелочи придирчиво относишься… Фильм сегодня точно будет лишним.

– Я тебя точно не заражу? – Вдруг дергается она и отодвигается на самый край дивана. – А то я ведь еще так близко к тебе подсела.

– Не заразишь. А я… Не слишком ли тебя напрягаю? Может, ты от меня устаешь?

– Нет! Что ты! Даже думать так не смей! Как ты вообще допустил эти дурацкие мысли? Ничего ты не утомляешь меня! Мне, вообще-то, приятно, что ты пришел, просто я боюсь… Только глаза сегодня что-то болят, ну, знаешь, такое бывает, когда долго пялишься в экран.

– Иди ко мне.

Я притягиваю ее ближе к себе и обнимаю, разместив подбородок на ее макушке. С волос и кожи ее не струятся ароматы шампуней и гелей для душа, но я мысленно воссоздаю, касаясь женской кожи, благоухание ее духов. Этот сладкий запах сирени и… Сколько бы не слушал его призрачное песнопение, я все равно никак не мог разобраться в его компонентах. Духи ее буквально сводили меня с ума. Если бы понадобилось, я бы пошел за ней на край света по следам ее духов…

– Мне кажется, сейчас самое время, чтобы поделиться…

– Чем-нибудь тайным? – Подхватываю я.

– Именно. Начнем с тебя. Чего ты больше боишься?

– Сойти с ума, – не задумываясь, выстреливаю я. Карина отстраняется вбок, как-то странно, с бесконечным непониманием оскорбленного взирает на меня…

– Почему… Разве есть предпосылки?

И она действительно не улавливает суть страха, потому как имею в виду я много больше, чем однажды сделать заложником психушки или же ненавистной обузой для родственников, потому что страх этот являлся прямой отсылкой к смыслу жизни…

– Вряд ли, но… Это касаемо литературы. Я ведь сейчас пишу один роман, и меня время от времени пугает мысль, что я потеряюсь в нем. То есть… Забуду реальность, приноровлюсь вести единую жизнь со своими героями, сделаю их настоящими людьми исключительно в своей голове, иначе говоря, стану заложником собственного воображения. И я ведь пишу, в основном, драмы… А что, если написанная мною драма заденет меня настолько… Я боюсь потерять реальный мир среди собственных произведений. Что будет, если однажды я окажусь в стеклянной коробке, где стены – придуманный мною мир?

– Мне кажется, любой писатель должен уметь уживаться со своими персонажами…

– Но и невероятно важно уметь держать грань, иначе я рискую сойти с ума. Иногда я задумываюсь: а не живу ли я уже вымышленной жизнью? Может, еще не поздно остановиться и приземлиться… – Я выдерживаю многозначительную паузу… Она клюнула на дешевую уловку! Подняла бровь, чуть поддалась вперед.

– Приземлиться где?

– Рядом с тобой. Забыть о всех тех вымышленных девушках, которые, подобно русалкам, влюбляют в себя, увлекая в глубины, забыть о тех вымышленных друзьях и просто… Оставить весь тот лепет и жить более реально. Перестать рисовать женские образы… Вместо всего того больше думать о тебе, замечать каждое твое изменение, каждую твою деталь…

– Но ты ведь и так думаешь обо мне… И не только думаешь, – она разгрызла кусочек шоколада, после чего устало положила голову на спинку дивана. – Интересуешься мной, волнуешься за меня…

– Но мог бы и больше, постоянно…

– Одно другому не мешает.

Видно, я ляпнул такую несусветную чушь, какая наслала на Карину небольшое облако обиды, что она ловко скрывала нездоровьем и слабостью.

– Иди ко мне, я с дуру это все несу, только не злись, пожалуйста.

Карина пододвигается ко мне ближе, показывает мне макушку, прячась так ото всех попыток примирения, показывая мне макушку.

– Бери и печенье, и шоколад, – тихо и смешно бубнит она голосом какого-то персонажа из мультфильма, вызывая у меня совсем короткую улыбку.

 Я надкусываю печенье. Мелкие крошки все равно ссыпаются на одежду, как бы я не изворачивался, как бы не пытался ловить их свободной рукой…

– Мне кажется, – вдруг начинает она, упуская из внимания мою неряшливость, – все время думать об одном человеке нельзя. Перегоришь и не сможешь уже даже представить его.

– А как же любовь?

Она безответно лишь пожимает плечами. Думать об одном человеке всегда… Когда-то, еще в школьные годы, я считал, что это принцип настоящей любви… Неужели, спустя столько лет, спустя столько обдуманных ситуаций, во мне опять заговорил тот сопливый подросток, требующий сказочной вечности, счастливого конца и «жили они долго и счастливо»?

– Для этого и надо быть размеренным, правда? Нельзя же вот так, без остановки…

Может, она и права: ведь все требует меру. Но после месяцев с ней от переизбытка чувств я готов кричать обо всем важном и одновременно пустяковом прямо на середине многолюдного проспекта, обращая на себя внимание прохожих, чтобы те расплывались в добродушных, понимающих улыбках, узнавая о встрепенувшемся чуде любви. И мне хотелось, чтобы и она кричала вместе со мной в один голос…