Поколение «все и сразу»

В объятиях я прижимаю Карину к себе. Она и не сопротивляется. В моих широких ладонях ее худенькое тело настолько хрупкое и почти что невесомое, отчего у меня всякий раз невольно возникает желание защищать этот нестойкий огонек жизни любой ценой от всех недоразумений и испытаний судьбы…

– Я, правда, не злюсь, – притихшим голосом, какой возникает, когда обезоружен, когда сдаешь себя высшему суду, на котором вместо человеческих судей восседают божественные существа, повторяю я.

– Тогда напиши, когда вернешься домой.

– А ты выздоравливай.

Я аккуратно целую ее в щеку и затем выхожу в грязную парадную, где держится стойкий запах отгоревших сигарет и по ночам разливается спирт…

Несправедливость и инфантильность! Мы взрослые люди, а зависим от родителей, от их настроения, от их желаний… Мне вдруг кажется постыдным тот факт, что я ухожу с пустыми руками в двадцать два года. Разве это серьезно, возвращаться домой, как в школьные годы, от девушки, в которую влюблен и которая живет у родителей? А вместе с тем я отчетливо понимал, что квартирка моя совершенно непригодна для совместного проживания. Любая бы мадмуазель, издали завидев те условия, в каких я торчу, тут же сбежала бы, и эту мысль я твердо вбил в собственную голову.

Я ловлю себя на мысли, что с момента первой встречи с Кариной я ни разу так и не заглянул в кафе один, чтобы по старой привычке начиркать в тетрадке какой-нибудь пустяк или банально переждать шторм дум и страхов, залипая на ежесекундно сменяющиеся лица прохожих. Впрочем, отдых в кафе – излишняя напыщенность, не имеющая ни цели, ни ценности. Я останавливаюсь перед входом в ничем ни примечательную кофейню, пытающуюся смелыми возгласами заманить нечаянного спутника… Слева прокружил желтый кленовый лист с черными пятнами, еще чуть-чуть, и он бы плавно приземлился бы на мое плечо, покрытое черным пальто, на котором от старости держалось множество катышков.

Я двигаюсь дальше. Какой толк торчать в нерешительности на одном месте? Пустая бессмысленность. Небо вон какое красивое, хоть портрет ему пиши: насупленное, темное, с выделяющимися контурами грозных облаков…

Сплюнув на мокрую землю, будто только так можно избавиться от жидкой фракции гнева, я глубоко в легкие втягиваю воздух. Кислород, как воздушный коктейль, легко опьяняет, отзываясь в ногах мелким подобием невесомости. В голову ударяет куцее умиротворение, когда в груди от набранного воздуха, потяжелев, колит…

В дверь постучали. Через силу я с трудом размыкаю слипшиеся глаза. Я медлю, втайне уповая на то, что во второй раз стучать не вздумают, значит, ничего серьезного не случилось, значит, не придется слушать болтовню пьяного соседа… Минут десять назад, раздевшись, я, накрывшись одеялом, улегся с желанием как можно скорее провалиться в объятия Морфея. Время почти что подходило к десяти, а я так и не взялся за ужин, решив лечь спать абсолютно голодным. Я неспеша натягиваю штаны. Странно, что за дверью, никто не копошится. Может, правда, никто более не ждет? Зажав в руках футболку, я в нерешительности замираю на месте…

Опять стук. Я кричу:

– Минутку!

За дверью, как выяснилось, топтался сосед. Худой азербайджанец с женой и двумя детьми. Этот мужчина вечно бегал с фартуком, и забота о детях лежала исключительно на нем, чем занималась его супруга – загадка, которая меня вовсе не волновала. С ним у меня сложились хорошие отношения, пару раз он выручал меня по всякой мелочи, благодаря чему я чувствовал себя в долгу перед ним. Мы здоровались каждый день, изредка перебрасывались парой слов по пустякам, а сложное имя его я не помнил…

Он стоит с миской плова, широко улыбается, показывая пожелтевшие зубы, будто ему только что вручили по доброй воле разрешение на жительство в России…

– Плов любишь?

– Люблю.

– Угощайся.

Он протягивает тарелку и тут же, словно отдав почетный долг гражданина, не дожидаясь благодарности, разворачивается. Я в растерянности… Мысли с небывалой легкостью вылетели из головы!

– Спасибо большое! Я… Я верну тарелку вам завтра.

– Да когда тебе угодно будет, – на мгновение повернувшись, отзывается он все с той же широкой улыбкой, как будто улыбку та ни при каких обстоятельствах не слезает с его лица.

Я закрываюсь. От горячей стряпни поднимался пар, в то время как запаха как таковой не слышится… И на вид выглядит этот плов чересчур жирным: желтые пятна масла сплошняком покрывают рис с морковью. И все же во мне пробуждается аппетит, я достаю из кухонной тумбы вилку и усаживаюсь за нежданный ужин… Напрочь отвратительное на вкус блюдо! Есть его невозможно! Какое счастье, что он не пригласил меня на плов в гости, какое счастье, что я могу, несмотря на доброту соседа, отказаться пересиливать себя. Я ковыряю в тарелке вилкой, надеясь найти кусочки мяса, которых почти что и не нет, и затем выбрасываю ужин в мусорку под столом. На старой тарелке, повидавшей распад СССР, в чем я не сомневался, остаются жирные темно-желтые следы масла.