Полет сквозь годы

...Мы неплохо проводили время с ребятами из соседских дач: купались, гуляли в лесу, затевали всякие игры, танцы, даже театр соорудили.

Одним из любимых моих мест был небольшой лиственный лесок, расположенный на берегу реки Иркута, километрах в восьми от нашей дачи. В этом лесочке затерялась маленькая, вся покрытая мягкой травой и цветами полянка, посреди которой возвышалась огромная одинокая сосна. На вершине ее чернело большое гнездо. Я почему-то решил, что оно орлиное, и каждый раз, бывая здесь, все надеялся, что увижу гордую птицу.

На этой полянке я очень любил, лежа на траве, думать и мечтать о своем будущем. И вот однажды к вечеру, когда мне пора уже было возвращаться домой, на поляну вышли двое. По их виду, по лохмотьям одежды, я догадался, что это, вероятно, бежавшие с каторги арестанты. (Иван Николаевич как раз рассказывал, что недавно с Байкала бежала большая партия каторжан.) Сердце мое замерло. Но когда двое подошли вплотную и старший из них заговорил, страх мой пропал. Это был худой как скелет мужчина лет 40–45-ти, среднего роста, светлый шатен с небольшой бородкой и усами. Второй — брюнет, значительно моложе.

— Нет ли чего поесть, господин хороший? — спросил старший.

Я протянул ему все, что было в моем пакете с едой.

— Спасибо тебе, парень, что выручил: видишь, совсем отощали.

Я отдал ему и полтора рубля, оказавшиеся в кармане. Он взял их, еще раз поблагодарил, но предупредил:

— Никому, даже отцу с матерью, не рассказывай, что видел. Обещаешь?

— Никому не скажу, — отвечал я и вдруг, охваченный внезапным порывом, достал из кармана браунинг Ивана Николаевича и подал ему. Незнакомец с радостью сунул его за пазуху. 

— Вот за это, парень, тебе от нас особое спасибо, — сказал он, кивая на товарища. — Выручил ты нас как следует. — И, еще раз протянув руку, добавил: — Может быть, когда и увидимся еще. А пока прощай, хороший ты мой.

Мне кажется, я ничего не изменил в этом разговоре — так хорошо он врезался в память. И человек этот не ошибся: мы действительно еще раз встретились с ним.

Вскоре Иван Николаевич получил перевод в Омск, и в январе 1914 года мы оставили Иркутск.

Омская гимназия встретила меня неприветливо. Все здесь пахло ужасной казенщиной, более гнетущей, чем в Минске. Директор гимназии, старик Курочкин, был ярым черносотенцем. Он ненавидел евреев, из нас всех старался искоренять чудившуюся ему повсеместно крамолу. Ношение ненавистного мне мундира стало обязательным. Обязательным были также и богослужения. Гимнастику он запретил совершенно. Вместо этого в гимназии практиковались строевые занятия и шагистика.

В Омске я очень много времени уделял конькам и однажды на катке познакомился с двумя девушками. Младшая из них, лет 17-ти, мне очень понравилась. Меня удивили и потянули к ней ее большие грустные глаза и какое-то трагическое выражение лица. Она сказала, что приехала в Омск недавно, работает горничной в одном большом и богатом доме, свободной бывает редко, очень любит коньки и сможет только по субботам и воскресеньям приходить на каток. То, что она горничная, меня не смутило, хотя нам, гимназистам, бывать с горничными в общественных местах не разрешалось. Я продолжал не только кататься с ней, но и провожал ее домой. При этом порой замечал, что глаза ее вдруг начинают увлажняться и она делает над собой усилие, чтобы не расплакаться. И это бывало каждый раз, когда мне так хотелось обнять и приласкать ее. А хотелось мне этого часто, потому что Наташа казалась мне почему-то жалкой, беззащитной, чем-то обиженной. Но она совсем не жаловалась на свою жизнь. И когда я однажды сказал ей, что люблю ее, и поцеловал, она крепко, крепко поцеловала меня в глаза и со слезами убежала. После этого я не видел ее две недели. Потом пришла. Весь вечер была грустна и молчалива. Я, как всегда, пошел ее провожать.

По дороге нас стала обгонять парочка — один мой одноклассник и гимназистка восьмого класса Юля. Всегда окруженная толпой поклонников, относящаяся ко всем нам свысока, Юля была бессердечная и пустая, в сущности, девчонка. Я ее терпеть не мог. И вот, когда они поравнялись с нами, эта самая Юля, повернув голову в нашу сторону, громко и отчетливо произнесла:

— Ты посмотри, до какой наглости дошли некоторые наши гимназисты! Они позволяют себе появляться в общественных местах и гулять по улицам с проститутками, не только не стесняясь приличных людей, но даже афишируя это.

Как я сдержался и смолчал, не знаю. Наташа остановилась. Я видел, что она стала бледна как смерть.

— Ну, прощай! Прощай! Мне пора! — произнесла Наташа, бросилась на другую сторону улицы и исчезла в темноте.

В следующее воскресенье Наташи на катке не было Начав кататься один, я увидел Юлю, окруженную, как всегда, своими поклонниками. Когда я проезжал мимо, она указала на меня пальцем и стала что-то говорить. Слов ее я не разобрал, но меня взорвало. Я подъехал к ней вплотную и остановился.