Полет сквозь годы

Я ответил что-то невразумительное. Гришу словно прорвало. Всегда сдержанный, молчаливый, он стал неузнаваем, касаясь таких сторон действительности, о которых я не имел решительно никакого понятия. Тут были и причины войны, и классы эксплуататоров и эксплуатируемых, и капитал, и прибавочная стоимость, и наконец, сущность и задачи борьбы против существующего строя Он буквально ошеломил меня. Почему никто и никогда не говорил мне ничего подобного? Я ушел от друга поздней ночью, дав слово, что разговор этот останется между нами. И первый человек, которому я вкратце рассказал об этой беседе, был... Владимир Ильич Ленин

Но не стану забегать вперед.

Осенью, снова распростившись со своими, я уехал в Петербург и был зачислен в университет, куда нас, имевших аттестат зрелости, принимали без экзаменов. Вскоре сюда же поступил мой друг Митя Тыдман. А несколько позже в Петербург приехал и брат Гриша. Он снимал комнату вблизи Технологического института, я поселился у него. Мама могла высылать нам обоим только 40 рублей в месяц, а этого было явно недостаточно. Жили впроголодь.

На улицах Петербурга я впервые увидел военных летчиков. Встречи были случайные, не очень частые, но ни одна из них не проходила для меня бесследно. Каждая подтянутая фигура в этой исключительно красивой форме возбуждала во мне рой воспоминаний — Уточкин, Васильев, наш первый планер... Неужели все мои мечты напрасны? Почему, покорно следуя советам других, я поступаю в университет, в то время как внутренний голос неумолчно зовет меня в небо? Давнишняя страсть к авиации разгоралась во мне с новой силой. И тут произошло нечто подобное чуду: в один воистину прекрасный день мы с Митей Тыдманом узнали, что из числа студентов университета начался набор добровольцев в воздушный флот. Не теряя ни минуты, мы отправились по указанному адресу. Канцелярия шефа авиации великого князя Александра Михайловича размещалась, помнится, где-то на Обводном канале, неподалеку от Мариинского оперного театра. Начальник канцелярии внимательно прочел наши заявления и принял их. Мы спросили, скоро ли нас зачислят. Начальник, улыбнувшись, ответил, что заявлений поступило уже немало, а насчет сроков приема в летные школы пока ничего не известно.

— Ждите, вас известят своевременно, — сказал он на прощание.

Мы вышли обескураженные: с одной стороны, мы были рады, что записались, а с другой стороны, все оставалось весьма неопределенным. После этого я совсем перестал ходить в университет. Сестра моя Мария была в это время уже в Петербурге. Я рассказал ей, что бесповоротно решил идти только в авиацию. Она этому не удивилась. Обсудив со мной создавшееся положение, сестра посоветовала уехать пока к своим, перебравшимся в Кострому (положение Минска в связи с наступлением немцев стало угрожающим), и обещала помочь в осуществлении моей заветной мечты. Я просил ее похлопотать и за Митю. Гораздо скорее, чем я мог надеяться, от сестры в Кострому пришла лаконичная телеграмма: «Принят. Выезжай немедленно».

Грустным был этот последний вечер. Я видел, что мать держится из последних сил. Братья мои тоже приуныли, бабушка плакала. Только Ефросиния Романовна сохраняла спокойствие и старалась поднять настроение.

Утром я уехал в Петербург. Уже в дороге почувствовал, что настроение мое переменилось: в душе все пело, ликовало — заветная мечта многих лет сбывалась! Поезд, казалось, тащится невероятно медленно. Порой хотелось выскочить и бежать. Но прибыли по расписанию.

Остановившись у брата, я сразу поехал к Марии Она тут же меня огорчила, сказав, что Митя не попал и ей ничего не удалось сделать... Дороги наши с Митей расходились и, как показало будущее, разошлись навсегда: в годы гражданской войны он эмигрировал за границу...

В приемной начальника канцелярии я получил предписание: завтра к 12 часам дня явиться на корпусный аэродром в распоряжение командира 1-й авиационной роты полковника Германа.

Так осенью 1915 года я стал солдатом царской армии, слугой царя и отечества, или, как нас называли тогда, летчиком-охотником, добровольцем.

Таких, как я, студентов высших учебных заведений собралось в 1-й авиароте 62 человека. Исключение составлял только один казак из действующей армии георгиевский кавалер Всеволод Мельников, ставший впоследствии героем гражданской войны. Нас сформировали во взвод и отдали в распоряжение фельдфебеля. Это была отвратительная личность. Он издевался над нами, как только мог, заставлял перетаскивать пустые самолетные ящики с места на место. За малейшую провинность на нас сыпались наряды, а жаловаться на нашего мучителя мы могли только с его же разрешения — короче говоря, не могли. Этот мерзавец придумал еще один способ издевательства. Однажды, собрав нас в казарме, он стал проводить «урок словесности»:

— Федьков! Что такое есть солдат?

— Солдат есть слуга его величества государя императора!

— А еще?

— Он есть защитник веры, престола и отечества!

— Правильно, Федьков, садись. Гришин! Отвечай, для чего солдату головной убор?