Полет сквозь годы

— Друзья мои, — сказал он. — Вы посвящаете свои жизни нашей авиации, делу защиты нашей родины. Помните: в авиацию можно прийти с грязными руками, если эта грязь — результат честного труда. Но нельзя идти в авиацию с нечистым сердцем и дурными помыслами. Помните, летчик, особенно военный летчик, должен быть честен и правдив; никогда не лгите. Помните, что от вашей честности, от вашей правдивости будут зависеть жизни тысяч, а может быть, и десятков тысяч наших русских людей Ложь в ваших донесениях может иметь пагубные последствия. Помните все это, друзья мои, и да поможет вам бог в вашем славном и благородном деле.

Упомянув профессора Кузнецова, не могу не рассказать об одном трагикомичном случае, из-за которого я вместе с тремя моими товарищами чудом не распростился с авиацией.

Однажды на уроке аэрологии мы надули шар-пилот и пошли во двор, чтобы запустить его и с помощью теодолита измерить направление и скорость ветра на разных высотах. Мы шли гурьбой по довольно узкому проходу между стеной нашего корпуса и высоким забором со столбами. Профессор с шаром в руке важно шествовал впереди; Сева Мельников, Петр Буров, я и еще один толстенький курсант, фамилию которого я уже забыл (звали его Васей), шагали, немного приотстав. У главного подъезда института стоял легковой форд. Вася стал похваляться, что он отличный шофер. Мы не поверили. Он решил доказать это на деле. Мельников помог ему запустить мотор форда, мы с Буровым уселись на заднее сиденье. Машина вдруг дико подпрыгнула, сорвалась как бешеная с места и устремилась вперед. Я хорошо видел, что происходило в тесном проулке: впереди всех курсантов с необычайной резвостью для своих лет мчался наш почтенный профессор с шаром-пилотом, стремясь, по-видимому, скорее добраться до спасительного угла здания. Ребята старались от него не отстать. Наконец машина наша, виляя то вправо, то влево, уперлась в телеграфный столб и замерла. На наше счастье, пострадало только левое переднее крыло форда. С помощью подошедших товарищей мы оттащили машину на место стоянки и отправились в класс доложить о случившемся преподавателю Карамышеву. Он выслушал нас, покачал головой и сказал, что на форде приехал командир 1-й авиационной роты полковник Герман. Приказав нам ждать, Карамышев отправился доложить о происшествии Вейгелину. Трудно передать, что пережили мы за эти 10–15 минут ожидания. Каждый из нас был уверен, что нас немедленно отчислят. Наконец преподаватель вернулся и сказал, чтобы мы шли к командиру, и, озираясь, добавил: «Если спросят, кто шофер, — не выдавайте!» Не помня себя, вошли мы в кабинет Вейгелина, вытянувшись, замерли. Вейгелин был сухим, очень замкнутым человеком. Полковник Герман, плотный высокий мужчина, сидел за столом. «Ну, так кто же из вас шофер?» — спросил он. «Я, ваше высокоблагородие», — гаркнули мы вчетвером и слегка вразнобой. Тогда полковник почему-то встал и, обращаясь к нам, сказал: «Молодцы, что не выдаете товарища. Так всегда надо. Идите, на первый раз прощаю».

Так благополучно закончилась для нас эта глупая мальчишеская выходка.

За время пребывания на курсах я отстоял в общей сложности шесть часов под винтовкой за опоздания из городского отпуска. Наказание было если не самым трудным, то, безусловно, самым унизительным видом дисциплинарного взыскания Оно заключалось в следующем: провинившемуся, одетому по всей форме, надевали на спину солдатский ранец, в который клали четыре кирпича. С винтовкой на плечо он должен был два часа стоять навытяжку, абсолютно не шевелясь. Поясной ремень затягивали так, чтобы не было возможности опереться на него немеющей рукой, державшей винтовку. Стоило штрафнику хотя бы за пять минут до окончания срока шевельнуться, как все повторялось сначала.

В этих моих нарушениях повинна была... Да, читатель, она! Моя первая настоящая юношеская любовь. Но поясню.