Полет сквозь годы

— Бомбы бросали?

— Один раз. С инструктором. Инструктор бомбил, а я смотрел.

— С пулеметной установкой знакомы?

— Теоретически. В воздухе стрелять не приходилось.

— По маршруту ходили?

— Вдоль железки. Пассажиром.

— А налет у вас какой?

— Что же налет... Не очень большой, конечно, — уклонялся от прямого ответа Конев. — Учили нас десять месяцев, а летали не больше двух... Часов сорок, думаю, налетал...

— А как в авиацию пошли, — продолжал я расспросы, — по мобилизации или добровольно?

— Да разве в нее мобилизуют, в авиацию-то? — искренне удивился Конев. — На вожжах в небо никого не затащишь. Отец-то мой поди колесного скрипу боялся, а вот как подошло такое дело, чтобы земля, какую мы по декрету получили, обратно, значит, к помещику не ушла, он и говорит: что же, иди, Спиридон, да отбивай нашу землю чем сподручнее. Я авиацию и выбрал. В летчики-то, пожалуй, на всю волость первым вышел. Правду надо сказать, фельдшер, как осмотр был, очень строго отбирал...

Конев был крепко сложен: грудь круглая, плечи развернуты, ручищи здоровые. Любил поесть и был парень, как говорится, в теле, что при наших харчах вызывало всеобщее удивление. Но особенно Спиридон гордился своим сердцем; на медкомиссии он услышал, что такое сердце даже у летчиков не часто встречается.

В первых же полетах на одном из «ньюпоров» обнаружилось, что наделен Конев еще тем редкостным упрямством, которое при внутренней неуверенности и скованности человека способно создать впечатление, будто он

недалек и даже туповат. Проявлялось это ярче всего при посадках. Страх охватывал, когда Конев только начинал строить заход: бог весть откуда, под углом к линии посадочных знаков, вихляя и покачиваясь на малой, критической скорости, змейкой снижался он к аэродрому. Мы замирали. «Сейчас Спиридон даст!» — произносил кто-нибудь в напряженной тишине. И действительно, в редких случаях приземлялся он хорошо, мягко, на «три точки», руководствуясь положением сигнальных полотнищ. И редкая его посадка не угрожала сохранности костыля — хвостовой опорной точки самолета. Поясню, что костыль на «ньюпоре» был связан с грушевидным сочленением, так называемой «мандолиной», а «мандолина» в свою очередь присоединялась к амортизационной «гитаре». Посадки Конева, таким образом, то и дело получали яркое музыкальное сопровождение, ибо вдребезги разлетался не только костыль, но и весь хвостовой оркестр «ньюиора»... Все в отряде узнавали Конева по этим сокрушительным посадкам с «козлами» (подскоками).

Выслушивая мои советы и указания, он либо отмалчивался, либо мрачно заявлял, что летает, как умеет, а лучше не получается.

Может быть, впервые за годы летной работы я с такой силой почувствовал всю остроту и непримиримость двух начал, вечно терзающих душу каждого авиационного командира.

Я прекрасно понимал, что неудачи Конева и его молодых товарищей проистекают исключительно из слабой их общей летной подготовки, что первейшая задача состоит в том, чтобы восполнить пробелы школьной программы, сокращенной по военной необходимости. Но столь же отчетливо я видел, какая серьезная угроза нависает в этой связи над самолетным парком моего отряда. Не то что запасных костылей, «мандолин» и «гитар», у нас не было даже клея и гвоздей, чтобы производить сколько-нибудь надежный ремонт машин.

Мог ли я рисковать сохранностью считанных «ньюпоров», столь необходимых для борьбы с врагами республики?! Но ведь и летчик с подготовкой Конева — тоже не боец.

Выход был один — я позволял подняться Коневу в воздух до первого «козла». И случалось, что весь летный день ограничивался для него единственным полетом...

В июле 1918 года, чтобы облегчить трудное положение матери, я выписал из Владимира моих братьев Юрия и Сергея. Юрию в то время было 17 лет, а Сергею — 15. Я уже говорил, как тяжело жилось семье во Владимире. И мама, и я боялись, чтобы ребята, и особенно Юрий, не свернули на дурную дорогу, беря пример с некоторых своих сверстников. Юрий был назначен младшим мотористом, а Сергей, умевший сапожничать, — сапожником. Характеры у братьев были разные. Юрий, невыдержанный, экспансивный, — «неутомимый борец за правду», как звала его мать. Всякая несправедливость выводила его из себя. Он обладал хорошей памятью и способностью быстро осваивать все, за что ему приходил ось впервые браться. Быстро сходился с людьми и всегда становился на сторону слабых, обиженных, горячо защищал их. В отряде нашем все его полюбили.

Младший, Сергей, еще будучи мальчиком, уже обладал твердым характером, выдержкой, силой воли, настойчивостью и рассудительностью. Мама часто обращалась к нему за советам по житейским вопросам. Не обладая способностью Юрия сразу все схватывать, был он очень усидчив, упорен и настойчив в достижении поставленной перед собой цели. С людьми приветлив, но в дружбе разборчив и осторожен.

Еще до отъезда на фронт мне пришлось впервые столкнуться с контрреволюцией, поднимавшей голову.