Полет сквозь годы

Где мы? У своих или у белых? Мои расчеты показывали, что мы у своих. Но полной уверенности в этом у меня не было. Взвалив на плечи пулемет и захватив три двойные обоймы к нему, направились к деревне. Вдруг впереди из-за поворота дороги показались сани, запряженные парой лошадей. Фигура кучера мешала нам разглядеть седока, судя по барашковой папахе и бурке, — военного.

Сердце мое замерло. Свой или враг?

Мне показалось, что Башков сделал движение, готовясь бежать к саням. Но в этот момент военный, желая, очевидно, достать револьвер, откинул бурку, и вздох облегчения вырвался из моей груди: на рукаве его светлого тулупа была красная повязка. Наши!

Объяснили военному, кто мы, показали документы, расспросили о деревне. Он уехал. Башков, как мне показалось, был чем-то расстроен.

Председатель сельсовета дал нам людей, и мы подтащили «сопвич» к деревне.

Сведения, полученные разведкой, были очень важны, и я всю дорогу подгонял нашего возницу — татарина, который и так вез нас неплохо на своих сытых и резвых лошадках. Мы прибыли в Сарапул к 12 часам ночи. Я немедленно явился к товарищу Афанасьеву и подробно доложил обстановку. Наша дивизия, своевременно предупрежденная о маневре белых, не только с честью вышла из тяжелого положения, но и наголову разбила врага.

Успех разведки как-то отодвинул, приглушил встревожившее было меня поведение Башкова, и сомнения постепенно улеглись.

А в марте 1919 года на отряд обрушилась беда. Ваня Найденов, наш любимец, вылетев с летнабом Башковым на разведку, не вернулся с боевого задания: он вынужденно сел у белых, и Башков, оказавшийся, как выяснилось, сынком самого крупного в Петербурге владельца бань, перешел на сторону врага... С новой силой и очень ясно воскресли в моей памяти поведение и настроение Башкова после нашей вынужденной посадки, действительный смысл его уговоров продлить разведку в тылу врага, когда кончалось горючее... А виной всему была наша доверчивость. Боль, жгучий стыд испытывал я, когда отчитывал меня начальник нашего армейского ЧК, старый подпольщик, много лет проведший на царской каторге. Совесть говорила мне, что в моих силах было разгадать мерзавца, а вот не сумел это сделать, не раскусил предателя. И какой же страшной ценой должен был поплатиться за это — ценой жизни Вани Найденова. Ваню нашего, как рассказал мне чекист, белые долго пытали и затем расстреляли.

Тяжелый груз лег мне на душу. Свою вину я не мог поделить ни с кем.

Но, возвращаясь к хронологической канве событий, я позволю себе коснуться некоторых моментов личного характера.

Однажды нас пригласили на вечер учащиеся Сарапульской женской гимназии. Мы, конечно, не отказались. Там я познакомился с гимназисткой последнего, восьмого класса Валей Гончаровой. Это была очень стройная девушка среднего роста. Сразу запомнились ее большие синие глаза, опушенные длинными и темными ресницами.

Валя с приятельницами стала иногда навещать нас, и мы, быстро подружившись, довольно весело проводили время.

Наши отношения окончательно разъяснились при следующем стечении обстоятельств.

Я вылетел на «ньюпоре», чтобы произвести очередную разведку. На участке, не вызывавшем до этого подозрений, мне удалось обнаружить скопление противника. Я поспешил домой, но из-за недостатка горючего снова произвел вынужденную посадку. Всю ночь ехал на взятой в ближайшем селении подводе глухим лесом, опасаясь встречи с волками. Но вместо волков мы с возницей догнали большой обоз, груженный мешками. Человек 10–12 крестьян, по-видимому татар, сопровождали его Я спросил своего возницу, что они везут и куда.

— Хылеп, хылеп! Многа-многа хылеп! Москва, Ленин, — ответил он на ломаном языке. — Многа хылеп! Многа кушай! Исчо давай хылеп! Сами давай. Понимай висе. Москва хылеп нет! Худа. Наша помогай!

Это была посильная помощь крестьян голодающей Республике.

Только утром следующего дня смог добраться я до Сарапула. И когда, доложив в штабе результаты разведки, я пришел к себе на квартиру, с Валей, ожидавшей меня, началась истерика. Брат Гриша и Воронин рассказали, что девушка, узнав о моем исчезновении, еще накануне днем прибежала сюда и с той поры не уходила, всю ночь не смыкала глаз. В тот же день я сделал Вале предложение. Она бросила все, что имела, и пошла со мной в полную неизвестность.

С первых же дней у нас сложились прекрасные, настоящие товарищеские отношения. Валя была доброй, чуткой, отзывчивой и непосредственной. Никогда не видел я ее сидящей без дела, скучающей. Помимо домашних, появились у нее и другие заботы. Познакомившись с нашим лекпомом, она взялась помогать ему и быстро освоила нехитрые тогда обязанности медсестры.

Милая, славная моя Валя! Как украсила и оживила ты нашу нелегкую жизнь! Хорошо помнится мне вечер в Сарапуле перед нашим отступлением. К нам зашли Юрий и Гриша. Сидели почти молча, говорить не хотелось; настроение у всех было подавленное. Юрий взял гитару и, аккомпанируя себе, запел тихо и задушевно.

Мелодия и слова грустного романса вдруг вызвали слезы на моих глазах... Валя, вскочив с места, кинулась ко мне: