Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Но, надобно сознаться, философія Аристотеля, когда она не служила подкрпленіемъ чужой системы, а дйствовала самобытно, имла на просвщеніе человчества весьма грустное вліяніе, прямо противоположное тому, какое она имла на своего перваго ученика, великаго завоевателя Востока. Стремленіе къ лучшему въ кругу обыкновеннаго, къ благоразумному въ ежедневномъ смысл этого слова, къ возможному, какъ оно опредляется вншнею дйствительностію, — были крайними выводами той разумности, которая внушалась системою Аристотеля. Но эти внушенія не пришлись по мрк только одного ученика; другимъ всмъ они были по плечу. Слушая ихъ, Александръ, кажется, тмъ напряженне развивалъ свою противоположную имъ самобытность, какъ бы на перекоръ совтамъ учителя. Можетъ быть даже, безъ этого понужденія благоразумной посредственности въ немъ бы не развилась вся крайность его неблагоразумной геніальности. Но остальное человчество тмъ охотне подчинялось вліянію разсудочной философіи, что, при отсутствіи высшихъ убжденій, стремленіе къ земному и благоразумно обыкновенному само собой становится господствующимъ характеромъ нравственнаго міра.

Система Аристотеля разорвала цльность умственнаго самосознанія и перенесла корень внутреннихъ убжденій человка, вн нравственнаго и эстетическаго смысла, въ отвлеченное сознаніе разсуждающаго разума. Орудія, которыми она познавала истину, ограничивались логическою дятельностью ума и безучастною наблюдательностію вншняго міра. Наружное бытіе и выразимая, словесная сторона мысли составляли ея единственныя данныя, изъ которыхъ она извлекала то, что можетъ изъ нихъ извлечься логическимъ сцпленіемъ понятій, — и надобно сознаться, извлекла изъ нихъ все, что этимъ путемъ могло быть извлечено изъ нихъ въ то время. Дйствительность въ глазахъ Аристотеля была полнымъ воплощеніемъ высшей разумности. Вс разногласія міра физическаго и нравственнаго были только мнимыя и не только терялись въ общей гармоніи, но были необходимыми звуками для ея вчно неизмняемой полноты. Міръ, по его мннію, никогда не былъ лучше и не будетъ; онъ всегда достаточно прекрасенъ, ибо никогда не начинался, какъ никогда не кончится, и вчно останется цлъ и неизмненъ въ общемъ объем, безпрестанно измняясь и уничтожаясь въ частяхъ своихъ. Но эта полнота и удовлетворительность міра представлялась ему въ холодномъ порядк отвлеченнаго единства. Высшее благо видлъ онъ въ мышленіи, разумющемъ это единство сквозь разнообразіе частныхъ явленій, при вншнемъ довольств и спокойствіи жизни: физическій и умственный комфортъ.

Когда человкъ освободится отъ нуждъ житейскихъ, говорилъ онъ, тогда только начинаетъ онъ любомудрствовать (между тмъ какъ, по убжденію стоической школы, только одна мудрость можетъ освободить человка отъ нуждъ и тяжестей житейскихъ). Добродтель, по мннію Аристотеля, не требовала высшей сферы бытія, но состояла въ отысканіи золотой середины между порочными крайностями. Она происходила изъ двухъ источниковъ: изъ отвлеченнаго вывода разума, который, какъ отвлеченный, не давалъ силы духу и не имлъ понудительности существенной, и изъ привычки, которая слагалась частію изъ отвлеченнаго желанія согласить волю съ предписаніями разума, частію изъ случайности вншнихъ обстоятельствъ.