Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Замтимъ однако, что этотъ родъ словесности самъ по себ, независимо отъ моды, иметъ великіе недостатки. Главный изъ нихъ тотъ, что достоинство его зависитъ не столько отъ литературнаго таланта, сколько отъ глубокаго изученія исторіи и отъ врности мстныхъ красокъ. Ибо при малйшей неврности онъ падаетъ ниже всякаго фантастическаго вымысла, который и въ невозможномъ иметъ свою внутреннюю правду; между тмъ какъ правда романа историческаго только вншняя, относительная къ исторіи, оскорбляя которую, онъ оскорбляетъ и умъ, и память, и чувство читателя, и лишается въ глазахъ его всякой цны. Успхъ дурныхъ романовъ ничего не доказываетъ; онъ свидтельствуетъ только, что большинство читателей въ знаніи исторіи было еще ниже сочинителя, и больше ничего.

Въ наше время, когда изданіемъ столькихъ драгоцнныхъ и неизвстныхъ прежде памятниковъ старины распространился новый свтъ на нашу прошедшую жизнь, и возбудилось къ ней общее вниманіе, общая любовь мыслящихъ людей, историческій романъ могъ бы имть новый существенный смыслъ; но за то требуетъ и новыхъ труднйшихъ условій.

Кром того, что мы теперь, познакомившись боле съ предметомъ, сдлались взыскательне въ врности его изображенія; кром того, что эта взыскательность требуетъ отъ автора боле глубокаго изученія не только составленныхъ исторій, но и самыхъ памятниковъ нашей древности; кром того, что такое глубокое изученіе уже не можетъ совершиться между дломъ, но должно быть предметомъ постоянной, пожизненной, трудной работы и сухихъ, неусыпныхъ розысканій; кром того, что это такими усиліями доставшееся изученіе предмета должно быть одушевлено врностью взгляда и искусствомъ живаго представленія; кром всего этого, надобно прибавить еще и то, что самое это изученіе всхъ подробностей исторіи необходимо должно ограничить право изобртенія и вымысла, и что т вольности фантазіи, которыя могли быть даже достоинствомъ романа при полузнаніи предмета, становятся, при боле короткомъ съ нимъ знакомств, уже не достоинствами, но недостатками, оскорбляющими внутреннее чувство читателя.

Отъ того мы думаемъ, что если историческій романъ у насъ долженъ явиться въ новомъ вид, то для этого, вроятно, долженъ родиться особый геній, и что до тхъ поръ вс произведенія этого рода непремнно будутъ ниже того, что авторъ ихъ могъ бы создать во всякой другой литературной сфер.

Основываясь на этихъ соображеніяхъ, мы думаемъ, что почтенная сочинительница прилагаемаго отрывка, обладающая столь замчательнымъ талантомъ, не почтетъ насъ за безвкусныхъ варваровъ, не умющихъ цнить ея блестящихъ литературныхъ достоинствъ, если мы прибавимъ къ сказанному, что удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе этого отрывка, исполненнаго многихъ красотъ, было испытано нами не безъ примси нкотораго сожалнія къ избранному ею предмету, который самъ по себ составляетъ самую яркую, самую глубокую, самую многозначительную и самую великую минуту во всей прошедшей жизни нашей. Здсь малйшая неврность является уже тяжелымъ диссонансомъ, малйшее приложеніе къ правд измняетъ ея смыслъ, какъ прибавленіе всякаго новаго украшенія къ изображенію древней надписи, еще не до конца разгаданной, портитъ, не украшая.

ТРЕТІЙ ОТДЛЪ.

Царицынская ночь.

(1827).

Ночь застала веселую кавалькаду въ двухъ верстахъ отъ Царицына. Невольно измнили они быстрый бгъ лошадей своихъ на медленный шагъ, когда передъ ними открылись огромные пруды — краснорчивый памятникъ мудраго правленія Годунова. Шумные разговоры умолкли, и тихія мысли сами собой пошли разгадывать прошлую жизнь отечества.

Между тмъ взошелъ мсяцъ. Онъ освтилъ неровную, узкую дорогу, открылъ дальнія поля и рощи, и отразился въ спокойныхъ водахъ. Ночь была тихая; на неб ни одной тучи и вс звзды.

Владиміръ первый прервалъ молчанье. „Мн пришла мысль, — сказалъ онъ — представить Борисово царствованіе въ роман. Нтъ ничего загадочне Русскаго народа въ это время. Не вс же кланялись восходящему солнцу. Представьте же себ человка, который равно ненавидитъ Годунова, какъ цареубійцу-похитителя, и Гришку, какъ самозванца; къ чему привяжетъ онъ слово: отечество? Мн кажется, здсь въ первый разъ Русскій задумался объ Россіи. Къ тому же голодъ, чума, безплодныя войны, безпрестанныя возстанія народа и вс бдствія того времени должны были невольно связать умы въ одно общее стремленіе; и этимъ только объясняется посл возможность успховъ Минина и Пожарскаго. Пруды эти, гд работали тысячи, собранныя со всхъ концовъ государства, вроятно, также не мало помогли мыслямъ перебродить въ народ. Но для романа я избралъ бы человка неназваннаго исторіею, воспитаннаго при двор Грознаго во всхъ предразсудкахъ того времени, и старался бы показать: к`aкъ сила обстоятельствъ постепенно раскрывала въ немъ понятіе лучшаго, покуда наконецъ Польское копье не положило его подъ стной освобожденнаго Кремля”.

„Конечно, такое лицо будетъ зеркаломъ того времени, — сказалъ Фалькъ — и работа дастъ много пищи воображенію и сердцу. Но берегись только, чтобы не нарядить девятнадцатый вкъ въ бороду семьнадцатаго”.