Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

Полагаю, однако, что [для начала] следует уяснить те типологические моменты и общие свойства, благодаря которым мы станем выяснять, написано ли [всё] произведение с доброжелательностью или со злокозненностью; а в соответствии с этим могут быть оценены уже и отдельные исследуемые места.

2. Прежде всего, если человек использует тягостнейшие слова и выражения, в то время как лучшие у него под рукой: например, в то время как он вполне может охарактеризовать Никия как «человека чересчур уж прилежащего деятельному благочестию», он называет его «богом ударенным»[923], или, например, он говорит о высшей степени дерзости и безумия Клеона, вместо того чтобы сказать о его болтливости

[924], – то этот человек недоброжелателен, но получает удовольствие от [перепачканного грязью] изложения дела.

3. Во-вторых, есть вещи позорящие человека, но в конечном счете не имеющие отношения к делу; так вот когда историк ухватывается за них, принимает их в расчет там, где для этого нет места, когда затягивает свою историю такого рода отступлениями, то это включение в ткань повествования чьих-либо неуспехов, глупых и недостойных поступков, не оставляет сомнений в том, что он наслаждается, говоря о пороках людей. Потому Фукидид, даже описывая Клеона, никогда не выносит однозначной оценки его грехам (άμαρτημάτων), как бы они ни были многочисленны, довольствуясь единственным эпитетом, а именно называет его вместе с демагогом Гиперболом «человеком недостойным»[925]и оставляет это. Так и Филист[926]

опускает все преступления Дионисия против варваров, которые не переплетались с делами эллинов. Ибо экскурсы и отступления в его[927] истории содержат по большей части мифы, старинные были (άρχαιολογίας) и восхваления. Тот же, кто по ходу изложения лишь бранится и злословит, ведет себя в духе трагедий, проклиная «собрание несчастий смертных»[928].

4. Антистрофой же к этому, очевидно, является ощущение того прекрасного и благого [что имело место в истории]; дело может показаться не подлежащим критике, но это не так, ибо именно в силу злонравия автор пропускает то [хорошее], чему следовало бы быть в истории. Ведь неохотно хвалить ничуть не лучше, чем получать удовольствие от порицаний, причем последнее, возможно, еще хуже.

5. Четвертым знаком неблагожелательности в историческом повествовании является изложение наиболее грязной версии случившегося при том, что об этом есть два или более рассказов. Это софисты – ради выгоды или славы – допускали, что дело обстоит из рук вон плохо, чтобы затем украсить его; они, однако, не добивались твердой веры в то, что дело обстоит именно так, часто они стремились просто поразить людей, доказывая невероятное. Напротив, пишущий историю, если он справедлив, провозглашает ему известное как истину, когда же события темны, то из того, что кажется истиной, упоминает скорее лучшее, нежели худшее[929]. Многие авторы вообще опускают худшее. Например, Эфор[930], когда пишет о Фемистокле, говорит, что он знал о предательстве Павсания и его делах с царскими стратегами, «но, – говорит он, – когда Павсаний сказал ему об этом и предложил часть в ожидаемом вознаграждении, то не убедил его». Т.е. сам Фемистокл с молчаливым осуждением пропустил предложение Павсания мимо ушей.

6

. Кроме того, когда есть согласие относительно совершённого, остается неясной причина и мотив, благодаря которым это совершилось[931]: тот, кто и в этом случае предполагает худшее, – злонравен, подобно тем комическим поэтам, которые представляли, что войну [Афин со Спартой] Перикл разжег из-за Аспазии или Фидия[932], а не благодаря честолюбивому рвению ограничить высокомерие пелопоннесцев и нежеланию делать какие-либо уступки спартанцам. Если же кто-то предполагает дурную причину славных дел и хвалимых поступков, то такие лживые клеветы низводят его к нелепым предположениям о скрытых намерениях [исторических] деятелей, хотя предпринятое явно такой писатель и не хулит; так именно обстоит дело у авторов, которые убийство Фивой тирана Александра[933] объясняют не великодушием и ненавистью ко злу, но действием порыва и женской страсти; то же происходит и с теми, кто объясняет самоубийство Катона страхом перед какой-то ужасной смертью, которую якобы уготовал ему Цезарь[934]; очевидно, зависть и злонравие ничему сверх этого быть не позволяют.