Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

<возможно пропущена часть текста, прим. ред.> нов[953]; мистерии и таинства Деметры были доставлены дочерями Даная[954]. Он говорит, что египтяне бьют себя в грудь и скорбят, но что он не желает на самом деле называть бога, которого они оплакивают, поскольку, дескать, «сохраняет благочестивое молчание о божественном»[955]. Однако никогда, говоря о Геракле и Дионисе, не проявлял он такого благочестия! Он представляет Геракла и Диониса, которых чтут египтяне, древними богами; тех же Геракла и Диониса, которых чтут эллины, – людьми, которые и состарились как люди

[956]. Он говорит, однако, что египетский Геракл – это один из вторых богов, а Дионис – один из третьих[957], так что эти боги, по Геродоту, имеют начало своего существования и не суть вечны; но несмотря на это, он представляет их богами; эллинских же Геракла и Диониса он не считает достойными подношений – как героизированных смертных[958]. То же самое он говорит о Пане, обращая против величественнейших и чистейших эллинских святынь египетские хвастовство и баснословие[959].

14. И даже не это страшно. Он возводит род Геракла к Персею[960]

и говорит, что, согласно персидскому преданию, Персей был ассирийцем[961]; «если же, – говорит он, – перечислить по порядку каждого предка Данаи, дочери Акрисия, то, конечно, вожди дорийцев окажутся настоящими египтянами»[962]. Эпафа же и Ио, Ясона и Аргоса он игнорирует всецело[963]; он не только стремился проповедовать (άποφαίνειν)[964] египетского и финикийского Гераклов, но и говорил, что наш Геракл рожден третьим после этих двух, желая переселить его из родной для него Эллады к варварам. Однако древние писатели – ни Гомер, ни Гесиод, ни Архилох, ни Пейсандр, ни Стесихор, ни Алкман, ни Пиндар – даже не упоминают ни египетского, ни финикийского Гераклов, но все они знают только одного, нашего Геракла, который был одновременно беотийцем и аргивцем.

15. Кроме того, среди семи мудрецов, которых он называет «софистами»

[965], он представляет Фалеса, финикийца родом, явившегося из варваров[966]; он использует образ Солона, чтобы хулить богов, ведь Солон говорит у него: «Крез! Меня ли, который знает, что всякое божество завистливо и вызывает у людей тревоги, ты спрашиваешь о человеческой жизни?»[967] Таким образом, навязав Солону собственные мысли относительно богов, он присоединил к злонравию богохульство. Он проходит мимо мужей, совершивших великие и прекрасные вещи, хотя у него и есть повод описать их; Питтака он вспоминает ради каких-то недостойных внимания мелочей[968], [вместо того чтобы рассказать как,] когда афиняне и митиленцы вступили в бой при Сигее[969] и афинский стратег Фринон выкликал желающего выйти на единоборство, то вышел Питтак, накинувший на своего противника сеть и убивший мужа великой силы. Когда же митиленцы преподнесли ему богатые дары, он метнул свое копье и попросил себе лишь ту землю, которую пролетело его копье; и по сей день эта земля называется Питтакейон. Что же рассказывает о битве при Сигее Геродот? Вместо того чтобы рассказать о доблести Питтака, он описывает, как поэт Алкей, бросив оружие, бежал с поля боя[970]

. Таким образом, не описывая доброго и не опуская постыдного, он своим примером свидетельствует, что из одного и того же зла произрастают зависть [к доблести одних] и удовольствие от порочности других[971].

16. После этого он обращается к Алкмеонидам, мужам, освободившим свое отечество от тирании; он вероломно обвиняет их в том, что они вернули из изгнания тирана Писистрата и устроили его брак с дочерью Мегакла. Затем он рассказывает, что девочка обратилась к своей матери: «Посмотри, мамочка! Писистрат не спит со мной, как положено по закону!». Вот от этого-то беззакония [продолжает свои измышления Геродот] и пришли, дескать, в ярость Алкмеониды, после этого-то, дескать, и изгнали они тирана. [Что, разумеется, абсурдно, от начала и до конца.][972]

17. Однако и лакедемоняне потерпели от его злонравия ничуть не меньше, чем афиняне. Взгляни, как грубо он обходится с Офриадом, человеком, которого по преимуществу славят [на Пелопоннесе] и которым восхищаются. «Передают, – говорит, – что единственный оставшийся в живых из 300 лакедемонян, Офриад, стыдясь возвратиться в Спарту, так как все его соратники пали, лишил себя жизни в Фирее»[973]. Выходит, что сперва он говорил об этой победе как о чем-то спорном для обеих сторон, но здесь он представляет стыд Офриада как свидетельство поражения спартанцев, поскольку он, по Геродоту, стыдился остаться в живых после поражения, в то время как после победы быть живым [было бы для него] прекрасно.