Польский театр Катастрофы

Вот так писала Марта Фик о спектакле Вайды, противопоставляя ожидания реализации: «А ведь должно было что-то сильно подвести, коль скоро не у всех зрителей удалось сломить определенную дистанцированность или даже равнодушие, хотя как раз дистанцированность и равнодушие представляются — по чисто человеческим причинам — наименее уместными по отношению как к теме, так и к ситуациям, переданным в „Разговорах“»[779]. Более осторожно и несколько энигматично формулировал Ян Клоссович: «Сила и выразительность слова, обращенного напрямую к зрителям, играет решающую роль в том, какое значение будут иметь и насколько привлекательны станут зрелища, опирающиеся не на драматические тексты, а на документы, письма или же аутентичные воспоминания. Книга Мочарского — это тоже документ: признание человека, который в течение несколько месяцев убил несколько десятков тысяч людей, о том, как, почему и зачем он это сделал. Но на сцене страшен не этот человек, а только то, что он говорит. В этом таится вся опасность и вся трудность театральной передачи стенограммы разговоров с палачом. […] Конкретный анализ преступления и преступника, который составляет такую силу книги Мочарского на сцене, при отсутствии драматического действия, ведет дальше к определенной монотонности. Хотя по отношению к вещам, о которых тут говорится, это звучит более чем парадоксально»

[780]. Ни Фик, ни Клоссович не формулируют, однако, отчетливо, что, по их мнению, является темой спектакля и книги Мочарского, чего конкретно касаются «вещи, о которых тут говорится». Они также не пишут о собственных ожиданиях, прячутся за необсуждаемой ценностью самого документа. Клоссович даже предостерегает от искушения критицизма: «Представляю себе, как, возможно, уже сейчас или впоследствии найдутся мудрые критики, которые во всеоружии целого научного аппарата сделают вывод, что Мочарский написал свою книгу ex post, что она — результат его творчества, а не документ и так далее. Бог с ними»[781]

. Марта Фик на полях своих размышлений о спектакле признала, однако, что книга Мочарского не открывает «каких-то неизвестных до сих пор истин», она действует скорее благодаря особенностям нарратива, презентации главного героя и компоновки фактов «часто по видимости неважных, однако складывающихся в поразительное целое»[782]. Таким образом, она все же делала акцент на эффекте «творчества», а не на сыром языке документа.

Следовало бы, однако, сохранять еще осторожность по отношению к столь категорическим суждениям по поводу аффективной неудачи спектакля и предполагаемого равнодушия зрителей. Роман Шидловский формулировал свои сомнения иначе: «Не знаю, как примут этот рассказ о временах, достойных презрения, молодые, которые знают их только из книг, фильмов и телесериалов, порой — из рассказов своих родителей и близких людей. Для меня и для людей, которые пережили годы войны и оккупации на родине, это чтение означало глубокое переживание. Я был в Варшаве на ту Пасху, когда пылало гетто»[783]. Шидловский, однако, не пишет о своем еврейском происхождении, не дает имени своим эмоциям, не рисует никаких картин и не обозначает, с какой перспективы он видел пылающее гетто, не касается и того, какой образ войны создавали упоминаемые им телесериалы. Шидловский был не единственным зрителем спектакля Вайды, «на ту Пасху» находившимся в Варшаве. Свидетельство своей реакции на театральную постановку «Разговоров с палачом», одно из ценнейших, оставил также Ежи Анджеевский в своем дневнике, который регулярно публиковался на страницах еженедельника «Литература».

«Многих режиссеров часто упрекают, что они слишком бесцеремонно подчиняют авторские тексты своим постановочным концепциям. Мне кажется, что в этом случае большой художник, каким является Вайда, авторскому тексту слишком доверился. Я не ставлю под вопрос аутентичность рассказа Мочарского […] Я не сомневаюсь, что фигура Штропа передана правдиво и что этот ликвидатор варшавского гетто действительно таков и был — существовал в одном-единственном измерении. Однако передача фактов, уже исторических — это еще не произведение искусства. А театральный спектакль — уже должен быть произведением искусства. Театр, благодаря публичному

характеру слова в нем, максимально внезапно — в отличие от книги — атакует зрителя. Я слушал весь спектакль с огромным вниманием, однако у меня не возникло впечатления, что слова обладают той силой, которая способна вознести сценических персонажей в сферы более высоких измерений, нежели прозаичная передача фактов»[784]. Таким образом, у нас есть еще одно свидетельство недостаточной силы слов, слишком слабой зрительской реакции на рассказ о столь важных для новейшей польской истории событиях.