Польский театр Катастрофы

ШТРОП. Если я должен обнаружить правду о восстании в гетто, то скажу, что евреи и помогавшие им поляки вели себя геройски. Но за публичную констатацию этой правды я должен заплатить: пожизненным сроком. Если же я почувствую, что мне суждено лишиться головы — вне зависимости, что я скажу — то я не исключаю, что применю метод лжи. И оставлю свидетельство, что все еврейское сопротивление — это говно, детские игрушки, а поляки смотрели равнодушно и даже одобрительно на ликвидацию евреев…

МОЧАРСКИЙ. Вы думаете, что история не откроет вашего вранья, если вы на него решитесь? Вы же были не один. Вы знаете, как было на самом деле. И я знаю. И тысячи людей знают правду. Я понимаю ваш расчет. Но ваше дело — очень особое. Одно из самых важных. А раз так, то вранье, фальшь не окупятся. К тому же это пошло.

ШТРОП. Вы правы[823].

Самый поразительный фрагмент «Разговоров с палачом», касающийся необходимости постоянных негоциаций вокруг правды о польско-еврейских отношениях во время Катастрофы, оказался открыто экспонирован Гюбнером и Вайдой, остро прочувствовавшими, насколько он важен. Можно начать с вопроса: действительно ли приведенный выше разговор между Штропом и Мочарским имел место или же он представляет одну из неизбежных — коль скоро он был записан лишь спустя годы — фикций в книге Мочарского, ловкую стратегию автора, служащую тому, чтобы придать достоверности рассказу Штропа, навязчиво наполненному словами восхищения по поводу боевого духа и благородства поляков? Что интересно, Мочарский, которого Штроп тут помещает в ряд судей, прокуроров и адвокатов, никоим образом этому не сопротивляется. Как если бы существовал высший смысл, который позволяет узнику сталинской системы правосудия в данном конкретном случае идентифицироваться с приговорами этой системы. Не сопротивлялись также ни зрители, ни критики. Хотя все охотно расписывали цинизм Штропа, никто, как видно, не собирался ставить под сомнение его ви́дение восстания в гетто, столь лестное для поляков. Хотя легко догадаться, что именно Мочарский в данном случае признает правдой, а что ложью, в процитированном фрагменте вопрос словно повисает в воздухе, а право ответить на него предоставляется зрителям, их историческому знанию в этом деле и их убеждениям. Мог бы Вайда, как автор «Самсона» и нескольких других фильмов, касающихся уничтожения евреев, действительно признать ложью утверждение, что «поляки смотрели равнодушно и даже одобрительно на ликвидацию евреев»? Мог бы авторитет Мочарского ослеплять до такой степени, чтобы чистосердечно обеспечить польское общество такого рода уроком истории в исполнении Штропа? И позволяло ли терапевтическое поддержание духа общности, столь характерное для польского искусства 1970‐х годов, легко принимать вранье Штропа по поводу позиции поляков относительно восстания в гетто?