Польский театр Катастрофы

Сопротивление против этой сцены выражалось, однако, скорее языком аффектов, чем идеологии. Это позволяло обойти стороной очень неудобные в то время политические вопросы, связанные с польско-еврейскими отношениями. Идеология, впрочем, способствовала тому, чтобы они были помещены в сфере абъекта, непристойности, эстетической неуместности. Никто во время двух дискуссий над литературным, а затем и режиссерским сценариями фильма не ставил под вопрос историческую достоверность этой сцены. Речь шла не о правде, а об эмоциях. Спорящие прибегали к аффективным аргументам. «Показать Костека с головами — это превысить возможности зрителя. Можно об этом говорить и читать, но, пожалуй, нельзя такую сцену показывать на экране», — писал в своей рецензии Ежи Теплиц[843]. «Если речь идет о головах, то я придерживаюсь мнения, что читаешь это с потрясением, и вообще это нельзя показать в фильме», — поддерживал его мнение Людвик Старский

[844]. Чешко был готов убрать сцену из сценария взамен на то, чтобы осталась — также критикуемая комиссией — жестокая сцена убийства ножом гитлеровского провокатора: «Если Вы мне простите нож, то я вам прощу головы»[845]

. Вот так выглядели переговоры по поводу того, насколько в поле зрения могут оказаться важнейшие исторические и моральные события, какие наложили печать на польское общество — клеймо равнодушных свидетелей или деморализованных войной убийц. Вопреки предложению Важика, из режиссерского сценария, однако, была убрана сцена с ножом, а «сцена с головами» осталась. Кто был заинтересован в сцене с Костеком, несущим в мешке отрезанные еврейские головы, настолько, чтобы поставить под вопрос однозначные рекомендации ее убрать? Может, Вайда? Можно ли было пойти на риск такого поступка без поддержки со стороны Александра Форда, который покровительствовал всему этому начинанию? Ведь дискуссия над сценарием закончилась однозначной рекомендацией убрать сцену — такая рекомендация была сформулирована председателем Станиславом Альбрехтом: «Как мне кажется, в принципиальных вопросах мы пришли к согласию, то есть в вопросах голов, статистов, силуэта мальчика, провокатора, морального облика определенных поступков, углубления идеологического сценария, а также перспектив»[846]. В дискуссии о режиссерском сценарии вопрос, однако, вернулся: «Определенные вещи, которые представляют собой всего лишь обрывки, если речь идет о гетто, они скорее уводят зрителя от действия, чем служат его развитию, скорее уводят зрителя от того, что происходит в мыслях и сердцах наших героев»

[847]. Несколько зашифрованное высказывание Карповского носит отчетливо националистический подтекст: «Если мы хотим лучше и полнее понять то, что происходит с нашими героями, нам следует лучше показать борьбу угнетенного народа»[848]

. Тема «борьбы угнетенного народа» и тема гетто, по его мнению, плохо соотносятся друг с другом. Старский, в свою очередь, повторил свои аргументы с предыдущей встречи: «Что касается вопроса голов, я не хочу сейчас спорить с Чешко, но могу побиться об заклад, что вы сами не выдержите, как это будет выглядеть в фильме. Такое зрелище настолько далеко от повседневной жизни, что вы сами захотите эту сцену вырезать»[849].