Польский театр Катастрофы

В «Западне» объектом такого расщепления становится фигура Отца — наводящего ужас, преследующего и в то же самое время защищающего «хрупкую» жизнь. Отца, который в первых сценах появляется как ужасающий преследователь и Авраам, готовый принести в жертву своего Исаака, а в последней сцене становится старым евреем, пытающимся спасти свою семью от Катастрофы. Эта тема, однако, реализована в спектакле Гжегожевского не натуралистически, а благодаря метафоре: «эйфория перед лицом ужаса, заговаривание неизбежного, отсюда неизмеримо мощный эмоциональный эффект, удивительно произведенный Мареком Вальчевским, одержимым пророком тотальной смерти; он взмывает к небу, как черная птица»[867]. Только в финале Франц находит «хорошего» отца, идентифицируется с ним, хотя Гжегожевский и этот мотив проводит с лукавством и горечью. Так писала о Франце в финальной сцене Малгожата Дзедушицкая: «Слабость Отца поражает его, но также и приносит удовлетворение: деструктивная сила Франца победила противника. Он до самого конца не будет отдавать себе отчет, что разрушительная сила придет извне и заберет всех. Он загляделся внутрь самого себя, он нарцисс, он болен. В силуэте, в движениях — кажется, что по ходу пьесы он рассыпается»

[868]. Амбивалентное переживание «хрупкости жизни», которому всегда угрожает отрицание, — переживание, помещенное в центр того опыта скорби, о котором пишет Джудит Батлер, — становится последним аккордом спектакля Гжегожевского.

Скорбь — это процесс изучения действительности и того, что оказалось в ней утрачено, — так, вслед за Фрейдом, определяет ее Мелани Кляйн. Ранняя скорбь устанавливает модели переживания любого — случающегося затем в жизни — ощущения жалости от утраты объекта любви. Утраченное будет восстанавливаться в символической системе — так же как это происходило в том первом, ставшем образцом, переживании. В каждом процессе скорби должны заново ожить, подчеркивает Кляйн, интериоризированные в детстве символические фигуры хороших родителей, поддерживающих нас в этом усилии как самое большое наше психическое приобретение — результат первой в нашей жизни скорби.

Весь этот процесс, однако, полон опасностей. Скорбь может приобретать патологические формы: высвобождать ненависть по отношению к утраченному объекту, чувство вины и крайние формы самообвинений, невозможность отделить реальные объекты от их интериоризированных двойников.

Только символическая система позволяет защитить себя от патологии скорби. Ведь символ появляется на месте объекта, регистрирует его утрату, примиряется с ней и в то же время ее компенсирует, открывая на территории языка, культуры и художественного творчества поле свободы, отождествляемой со способностью произведения символических операций, открывает путь к общественным отношениям. Без переживания скорби не было бы символического и общественного миров.

В то же самое время любой акт скорби в той или иной мере порой радикально их, эти миры, перестраивает. Тут Кляйн идет вслед за тем, что предложил Фрейд, а он утверждал, что любой заново запечатленный в бессознательном сильный след памяти перестраивает всю систему памяти, организует ее заново, а не просто вписывается как добавочный элемент в стабильную систему.

Мы вряд ли сильно рискуем, формулируя следующую гипотезу: Гжегожевский обнаруживает семейную структуру, в которой самый ранний процесс скорби не был закончен и оставил после себя ущербную символическую структуру. Поэтому герой этого спектакля продолжает находиться в присущей раннему детству фазе конфликта с расщепленными фигурами родителей — наводящими ужас и любящими, уничтожающими и оказывающими поддержку. Но в то же время — это семья во время Катастрофы, поэтому тема хрупкости жизни, деструкции, агрессивности, скорби оказывается тут настолько зримо обнаружена через то, как выстроено сценическое напряжение.

То, что тема Катастрофы вписана в структуру так понимаемых семейной драмы и драмы художника, представляется крайне неоднозначным жестом. Гжегожевский, таким образом, решился именно на тот шаг, от которого предостерегал Доминик ЛяКапра: структурный шок, который связан с процессами формирования человеческой личности, он связал с исторической травмой; позволил им проникать друг в друга.