Полынья

Она редко звала Гуртового по имени, как-то пошло с первого дня их знакомства в Ленинграде — Гуртовой да Гуртовой, — и потому это простое слово Миша необыкновенно тронуло его, сколь сурового, столь и сентиментального человека. И он подхватил жену на руки и стал целовать ее, и оба забыли себя, и все, что было вокруг них.

«Человек трезвеет утром, — думала Нина, глядя в окно автобуса и забывая прислушиваться к голосу водителя, объявляющего остановки. — Трезвеют не только пьяные. Так уж устроена человеческая психика, что утром легче осуждать вчерашнее. Отдохнувший мозг и нервная система делают его мужественнее. А ночью…»

Не хотелось вспоминать вчерашнее, а то она нашла бы подходящие слова, чтобы оценить то, как вела себя. Стерла бы себя в порошок, уничтожила бы.

И как только подумала о телеграмме, необратимость утраты заставила застонать.

— Вам плохо? — забеспокоилась соседка, немолодая эстонка с желтыми волосами. Она чем-то походила на администраторшу из гостиницы, и Нина только сейчас вспомнила, что еще не вернула зонтик.

— Пропустила свою остановку, — соврала Нина и стала пробираться к выходу.

«Да, да, — подумала она, уже совсем пробившись к дверям, — вчера я пропустила свою остановку и, только вернувшись назад, могу снова попасть на нее».

Она вышла раньше, чем надо, пошла до поликлиники пешком.

Утренний Таллин был, как всегда, сдержанно-оживлен. Над ним чистое, но неяркое солнце. Лица людей ясные, но утреннюю веселость они таили про себя. Голоса оживленные, но негромкие. На остановках сходили и садились люди, но не было ни толкучки, ни ругани. И все это, так тонко и не навязчиво, несколькими штрихами рисующее и портрет природы, и города, и характера народа, вызвало у Нины протест. Ей хотелось, чтобы солнце светило мятежно буйно, чтобы люди шли и смеялись, чтобы голоса их звенели, а лица открыто сияли радостью, чтобы на остановках то вспыхивали, то затухали свалки, и она бы сама с удовольствием бросилась в самую середку одной из них.

«Слишком мало тут внешних раздражителей, чтобы проявлять мой сумасбродный характер, — подумала она, — и скоро сделаюсь тихой, как рыба, выброшенная на берег».

Она вошла в поликлинику с минутным опозданием. Сразу бросилось в глаза, как странно ее встречали сегодня, смотрели как-то не так: то ли с любопытством, то ли с осуждением. А что в ней любопытного? Противна себе, и это все написано у нее на лице.

У ее кабинета уже сидели ожидающие, безразлично спокойные, ничем не выказавшие своего отношения к ее опозданию. Ей тоже было все равно: что-то сломалось в ней, и люди были уже не интересны. По привычке она поздоровалась с ними.

— Тере, тере! — раздалось ей вслед.

Она вошла в кабинет, надела халат, заправила жесткие волосы под белую шапочку, хотела достать из сумки зеркало, но не достала — было противно увидеть себя. Села к столу и взяла историю болезни, первую сверху в стопке, аккуратно положенной по правую руку. Раскрыть не успела — раздался телефонный звонок: вызывал заместитель главного врача.

«Что там еще? Неужто из-за минуты поднимут шум? И все это моя открытость», — осудила она себя за стон в автобусе. Да и стон разве это был — просто она излишне долго задержала дыхание. «Ну и пусть», — подумала она равнодушно.

Заместитель доктора Илуса, светлоглазый, бледнолицый доктор Сыбер встретил ее посреди кабинета и, склонив набок голову в аккуратной белой шапочке, как бы выражая этим некоторое удивление, а может быть, и скромно кокетничая с молодой симпатичной русской врачихой, сказал, что ждал ее.

— Да?

— Думал, сразу ко мне придете, а вы на прием. Разве не получили телеграмму?

— Получила, — ответила она, удивляясь, откуда он знает. Заметив ее удивление, объяснил:

— Мы тоже получили. Просят откомандировать вас. Все расходы они берут на себя.

— Кто они? — спросила Нина. И почувствовав неловкость — она-то уж должна знать, — оправдательно объяснила: — В моей телеграмме нет ни подписи, ни адреса. Почтовый ящик и все.

— Вас встретят, и все будет ясно. Я знаю не больше вашего.

Нина подошла к окну, руки в карманах халата, отчего плечи угловато вздернулись. В глазах — усталость и боль, как у человека, у которого что-то вдруг отобрали.

— Я не еду, — сказала она твердо. И вдруг перед ней встал черед людей: мужчины, женщины, подростки. Они стоят по стене и неотрывно смотрят ей в глаза, будто хотят прочесть в них свою судьбу. Вспомнилось, как она увидела это впервые — доктор Казимирский разрешил ей вести сеанс. Они стояли, эти увечные люди, ждущие от нее исцеления, исцеления сказочного — в один миг, в один момент, а она оглядывала их, ловила взгляд то одного, то другого и думала: «Как на расстрел стали. И такое же напряжение и ожидание, и отчаяние. Все сразу. А может это и равно расстрелу?»