Полынья

Когда квартира была прибрана, Нина вновь вернулась к телеграмме, перечитала ее, уже не замечая приписки Гуртового. Теперь телеграмма звучала совсем по-другому. Не кому-нибудь, а ей поручал Казимирский работу, начатую им. Недаром ей говорили, что они здорово похожи друг на друга в работе. Одни утверждали, что она хороший копиист, другие — что она схожа с ним характером: фанатичка! Порой это звучало ругательски. Ну, и черт с ними. Пусть думают, что хотят.

Только что же это за пациенты?

Она вспомнила, в газетах промелькнуло сообщение о показательных сеансах доктора Казимирского в Москве, в доме литераторов.

Потом она стала надраивать полы, как приучил ее называть Гуртовой самое обыкновенное мытье их. Мокрой тряпкой вытирала разноцветные квадратики линолеума, из которых был составлен пол, и они начинали блестеть мокро и холодновато — квадратики были голубые и белые. Полы окончательно придали квартире опрятность, и Нина осталась довольна. Ей показалось, что с этим кончилось что-то одно и началось что-то другое. И еще она подумала, что у солдат раньше было обычаем надевать перед боем чистое белье, а у нее вот перед важным решением — непременная уборка квартиры.

Как это было, когда она ушла от Астафьева? Да, она приехала тогда из Ленинградского пединститута, с готовым уже решением и вся сгорающая от любви к Гуртовому, с которым встретилась в столице и была вместе все время, пока там училась. За полгода, пока она отсутствовала, квартира стала совсем другой, и она вошла тогда будто в чужое жилье. Ожидая, пока Астафьев вернется с работы, она принялась за уборку. Правда, она тогда еще не драила полы, но вымыла их чисто, как мыли раньше в деревне перед пасхой.

«Бедный Астафьев, какой он был умный и как любил меня», — подумала она.

Но она разлюбила его, и случилось это, очевидно, потому, что одному из них — на этот раз Астафьеву, а не ей — любовь грозила потерей характера, а значит, и самого себя, а для нее это было кандалами, хотя и мягкими, но кандалами.

В конце концов и мед делается горек, когда его с избытком.

Кандалы Гуртового — жесткие, неминучие, неизбывные и все же были для нее радостными кандалами. А чего же они лишили ее?

Она бросила Ленинград и помчалась с ним в Таллин. Лишилась редкостной экспериментальной работы, которой готова была отдать всю жизнь без остатка. Только вспомнит сейчас свои сеансы с больными дефектологического отделения, сердце начнет сдваивать удары. А что имеет здесь? «Вытяни руки, расставь пальцы, закрой глаза. Надо, дружок, заниматься спортом. Или хотя бы холодное обтирание по утрам…»

Нет, ее удел — не это. Ее удел — непроторенные дороги врачевания. Миллионам страдающих, как утреннее солнце, нужны ее воля, умение проникать в тайны больной психики, ее вечный интерес к человеку и его судьбе.

И что еще она потеряла и приобрела? Пугающая нелюдимость отделила от нее дочек, но сын, сын… Радость рождения и жизни его может заслонить любое, да и заслоняло уже многое, очень многое. Как можно держать камень за пазухой против Гуртового, если он дал ей сына?

Она ушла от кандалов мягких — там безмерно любили ее, а новое ее приобретение — кандалы жесткие, здесь она любила безмерно. Может ли она при этом быть сама собой? Или она должна остаться спутником чьей-то жизни, как выражались раньше и как еще многие живут и в наше время, хотя, уже пожалуй, и не говорят так?

Откуда ей было знать, что любовь Гуртового обернется кандалами? И не всякая ли любовь синоним кандалов? И есть ли любовь без кандалов, с которой так же легко идти по свету, как легко дышать воздухом моря?

Нина не думала о том, что готовила себя к разговору с Гуртовым. Она не знала, что самой ей надо было выговориться, что-то выяснить, в чем-то убедить себя и не оказаться перед мужем простоволосой дурой. Но она знала другое — разговор неизбежен. Хотя еще не сказала себе, что непременно поедет в Москву, но внутренне была готова к этому. И она знала также, что поехать сейчас, когда муж дома, было просто свинством, но и отказ от поездки станет для нее такой потерей, восполнить которую потребуются годы и годы.

И когда Нина услышала позвякивание ключа в замочной скважине, она готова была к любому разговору с мужем. И вот он вошел. Она видела, как он снял и положил на полку козырьком вперед свою роскошную морскую фуражку, как расстегнул верхние пуговицы кителя, оглядел холл и через раскрытые двери их спальню, и глаза его, выпуклые красивые глаза сильного человека загорелись радостью ребенка. И он сказал:

— Старуха, ты прибрала наш корабль, как перед инспекторским смотром. Иди ко мне. Ну, иди же… Дай расцеловать тебя.

Он ведь ничего не сказал ей особенного. Обычные слова и ничего о чувствах и о любви, как иные говорят через каждые пять минут или хотя бы через полчаса. Но почему же Нина почувствовала, что этот человек для нее дороже всего на свете? И она бросилась к нему, обхватила руками его шею и заплакала.

— Миша…