Полынья

— Ладно, не дерзи. Снеси чемодан. У меня седьмое место.

Он взял чемодан и с ловкостью моряка, привыкшего к трапам, поднялся по лесенке и боком проскользнул в дверь. Она снова подумала, какой он красивый и в движениях. Обратно он не сошел, а соскользнул, казалось, не задев ногами ступенек, стал рядом с видом мальчишки, ожидающего похвалы. Но она не похвалила его, а только подумала, что среди всех, кто тут есть на перроне, он у нее самый красивый, ловкий, ладный. Вот если бы он был еще самый хороший.

«А чем он плох?» — спросила она себя и не ответила. Она и не знала, чем он плох. И плох ли?

— У меня остался месяц, а твои заики никуда бы не делись. А мне опять болтаться в море столько дней. Ты это можешь понять?

Он выбирал разные места для удара, искал, где она открытей всего, но сегодня у него ничего не получалось, он не мог найти ее уязвимости.

— Я тебя стала бояться, — сказала она, казалось, совершенно не желая вступать с ним в спор и отвечать ему, хотя этими словами она сказала все и на все ответила. Она думала, что он поймет и ни о чем не спросит, но он не понял.

— Меня бояться? Да ты что?

Она поняла, что ей придется разъяснить ему, хотя ей очень не хотелось говорить об этом.

— Наша любовь, Миша, отнимает у меня то, без чего я не могу чувствовать себя человеком.

— Работу?

— Да. Не просто работу, а мою работу. Работа есть всякая, а это моя работа. Только моя. И это я — вся!

Все пассажиры уже прошли в вагон, и проводница оглянулась на Нину и Гуртового, как бы спрашивая, кто из них поедет.

— А-а, — Гуртовой сердито посмотрел на жену. — Полусумасшедший старикашка забил тебе голову, а ты и поверила в его необыкновенность, и в свою тоже.

«Неужели и его я потеряю?» — подумала она и сказала:

— Не говори, пожалуйста, так о докторе Казимирском. Он мой учитель.

— Я его вызову на дуэль. Он отбивает у меня жену, — Гуртовой попробовал все свести к шутке, видя бесполезность своих слов. В конце концов он моряк, а моряк, если уж и ретируется, то с достоинством. Нина поняла его и обрадовалась: «А он у меня и умный».

Когда он целовал ее на прощанье, запрокинув ее голову и гладя волосы на ее затылке сильными и чуткими пальцами, она вдруг открыла глаза, как бы освобождаясь от нахлынувшей на нее чужой воли, и увидела, как закатный свет все еще играл на облаках над морем, слабо нагревая их края.

И когда тронулся поезд, и Нина, стоя у вагонного окна, видела, как шел по перрону Гуртовой, именно шел, а не бежал, он не позволил бы себе бежать, она вдруг до слез отчетливо почувствовала, как любит его и как далека от него. Она вспомнила, как ныне говорят о мужчинах, переосмыслив старую мудрость: «Назови мне, кто твоя жена, и я скажу, кто ты». Говорят, даже больших деятелей формируют жены, особенно если они сильны связями. Но Нина никак не могла отнести эту современную мудрость к себе и к Гуртовому. Она не могла сделать другого Гуртового, и он не мог сделать ее другой. Она знала, что он не мог сейчас броситься и бегом побежать по перрону вдогонку ее вагону. Но Нина знала также, что не могла бы сейчас покинуть вагон, как бы ни хотела этого. Она ценила сейчас в нем его самостоятельность, но не могла поступиться и своей.

Таллин промелькнул скоро, быстрее, чем она ожидала. На зданиях, садах, шпилях, флюгерах, на всем, что мелькало перед ее окном, все еще проектировалась фигура мужа, город был как бы фоном для него. И сейчас она видела только своего Гуртового. Разве такой великодушный и мудрый город, как Таллин, не мог ей простить этого?

Да, чертовски все осложнилось. Может, потому они и перестают понимать друг друга, не переставая любить, что оба они сильные и ни один из них не может переделать другого? Может, они вышли из общего правила и им грозит несчастье?

А может ли быть так, что она сразу счастливая и несчастная? Счастливая оттого, что знает, что ее любят и что любит она, и несчастная оттого, что расстается с этим счастьем, сама, по собственной воле?

И может ли быть она сразу счастливой и несчастной оттого, что оставляет за собой право на себя, на свой, только свой труд, оставляя иллюзорным свое право на все другое?

Говорят, кажется, она это слышала от Егора Канунникова, что разные металлы можно сварить при помощи трения. Металлы — да, но можно ли сварить разные характеры? Да еще при помощи трения?

Разные характеры? А разве у них с Гуртовым разные характеры? Наоборот, им худо оттого, что у них одинаковые, самостоятельные характеры. А наш век власти и подчиненных не переносит этого?

«И кто мог наговорить такое про наш век?» — возмутилась она, видя из окна, как уходят из вида последние строения Таллина и перед окном вагона уже замелькал пригород и где-то далеко-далеко опалово сверкнуло море. Все это ушло, и она не знала, когда возвратится.

«Здравствуй, Москва!» — подумала Нина, когда и Таллин, и высокое море, и небо над ними ушли, уплыли назад.