Полынья

Егор повесил трубку. Вот всегда так. Принесешь — подпишет. Все равно что. Нет, пожалуй, это не так. Роман — мужик сам себе на уме. Просто не хочет ссориться ни со мной, ни с Неустроевым. Сами грызитесь, как хотите. Такие люди умеют со всеми ладить. Они для всех хороши. Но так не бывает, чтобы быть для всех хорошим.

Свернув листы проекта, Егор вышел из пагоды. Иван и Эдгар, занятые своим делом, не заметили даже, когда он ушел, Яшка-слесаренок проводил инженера взглядом, в котором было сожаление и в то же время прыгали смешливые искорки. Он хотел пошутить вслед своему начальнику. Яшка ведь неисправимый шутник, но в походке и в сутулости Канунникова была такая обида и сомнение, так что у Яшки не повернулся язык.

На дворе было душно. Вяло обвисала листва на тополях. Безветрие. Егор не любил его. В безветрие, он знал, всегда плохо думается. А ему надо было сейчас хорошо подумать, спрограммировать весь разговор с Неустроевым, но что то мешало этому, и он не мог представить, как будет убеждать Неустроева, чем убеждать и в чем? Он знал Неустроева, сколько вместе работали, но с тех пор, как их разделила власть, сам Неустроев, его характер как-то стали ускользать, расплываться. А может, все-таки он зол на Неустроева и не прошла обида? Ведь ему обещал Роман это место. Он, а не Неустроев, рассматривал бы теперь технологическую линию.

Если Неустроеву доказать выгодность «алмазного варианта»? Но он ведь и сам знает, расчеты видел.

Если убедить его, что алмазы теперь не проблема, в Киеве делают искусственные и дешевые, только наряды выхлопочи… Но ведь и это Неустроев знает. На худой конец будет заминка, Егор сам съездит, достанет, что надо, не откажется. Съездит, да еще с большим удовольствием…

Может, и это будет неубедительно для Неустроева?

Чтобы попасть в отдел главного технолога, надо было пройти через автоматный цех. Ничего не поделаешь, другого пути нет. В цехе было тихо и пусто. Пол завален стружкой. Там и тут, прямо в проходе, стояли ящики с заготовками.

«Бракованные, — догадался Егор, наклонился к ящику, взял деталь. Серебрянка! Повертел в руках, сунул в карман. — Все равно пойдет в утиль. Серебрянка и в утиль. Что они делают?»

Нехорошо сдвоило сердце, будто сбилось с шага. Откуда это состояние обманутости? Черт возьми, оно мучило его всю последнюю поездку и вот снова вернулось, как только он увидел этот захламленный цех после штурма. Брак, загубленный металл, простительное отношение к недоделкам, — а-а, заказчики все возьмут. Егор сам видел в ОТК, когда его строгая Варя закрывала глаза на такое, на что раньше никогда не закрыла бы. Люди попирают свою профессиональную честь, топчут свою любовь к единственному своему делу. Развращаются даже лучшие рабочие, старые мастера, самые требовательные инженеры. И все это из-за штурмов, из-за этих «давай-давай». А кто думает о жесточайших последствиях, которые еще предстоят? Неужто никто не видит, как складывается что-то вроде всеобщей круговой поруки? Совнархоз прощает заводу всю эту ерунду, потому что бессилен обеспечить заводу мало-мальски нормальную работу. Роман прощает цехам, начальники цехов — рабочим. Потребуй с рабочего хорошей, качественной работы, он тебе сразу в лицо: дайте загрузку на каждый день, равномерно. А кто и когда это может сделать при теперешней плановой бесплановости?

И то, что он верил в это «давай-давай», и в обещанное совнархозовское благополучие, и в свое размахивание деревянной саблей, наподобие сына Славки, — все это сейчас вдруг возмутило его, придало его воле утраченную было напряженность, и он, поднимаясь по выщербленной бетонной лестнице, в пятнах от машинного масла, подумал с ожесточением и о Неустроеве, ставшем для него загадкой, и о Романе, который вынудил его воевать с Неустроевым один на один, далеко не при равных силах. И когда он уже входил в кабинет главного технолога, в тот кабинет, в котором мог бы сидеть сам, он, подогретый ожесточением, горячась, подумал, что неразгаданность Неустроева — это просто его безликость. Безликих людей можно взять на абордаж убедительными цифрами и цитатами. Им чужда логика, они пасуют перед фактом. И подавая руку Неустроеву и глядя в его серые с маленькими зрачками глаза на бледном в любое время года лице, он уже был почти уверен, что сладит с ним.

— Ты разве не штурмовал? — спросил Егор, присаживаясь и бросая на стол Неустроева чертежи. — Почему не отдыхаешь?

Неустроев ответил, будто обвинил в несмышлености:

— А ты что, отсиживался в своей пагоде, как в дзоте?

— Не отсиживался.

— Ну и я тоже. Проклятое дело. Теперь все дезорганизовано, считай, до половины месяца. Одной настройки…

— А почему?

— Сам не знаешь? Ездишь, видишь все…

Потом он, повернувшись к Егору, но не глядя на него, спросил:

— Что сердишься на меня? Не сердись, я тут ни при чем. Вот посмотри. — И подал Егору газету.

Канунников взял «Новоградскую правду», развернул. На первой странице бросилась в глаза заметка, набранная черным шрифтом на две колонки. Начал читать, не подозревая того, что лишается чего-то неизмеримо большого.

А в заметке было написано: