Полынья

…Егор сидел и маялся над тетрадочным листком, ни одного слова, с которым он мог бы обратиться к дочери, не было у него в запасе. Все, о чем он без усилий мог думать сейчас, было связано с заводом, с пагодой. Когда Егор вернется, Иван сделает еще один вариант ПАКИ. Может быть, будет еще один, а может, и два варианта, все равно теперь это просто техническая работа. А вот «алмазный вариант»… Сколько вложено в него, и все полетело из-за дурацкой моды. Этот почин с уплотнением оборудования не больше, не меньше, как самодеятельность неосведомленных в технологии людей. И вот из-за этой самодеятельности все летит к черту.

В коридоре послышались шаги, Варя привела из садика Славку. А Егор не успел еще написать Ирине ни одного слова. Он сидел и вспоминал зеленую лужайку на берегу Быстрицы, плач иволги и бессовестное добрячество кукушки, отсчитавшей ему еще тридцать два года, корову, неловко берущую траву из рук Иринки. Коровы — не собаки, из рук брать не обучены… И тут будто жаром обожгло лицо Егора: он вспомнил, как покраснела Иринка, когда встретилась со своим старшим пионервожатым. Даже слезы выступили у нее на глазах. И Егор почувствовал, как горячо стало лицу. Но это не от смущения, а от стыда. Он должен извиниться перед дочерью, что не приехал в прошлое воскресенье — «штурм Кенигсберга» отменил выходной. А теперь снова долго не увидит ее.

«Дочка моя милая, я всю неделю ждал воскресенья и скучал по тебе, — пришли слова, и он взялся уже за карандаш, но остановил себя: — Не ври, разве ты скучал по дочери? Ты облегчал участь жены в ее ОТК и маялся своим «алмазным вариантом».

И он написал:

«Ирина, здравствуй! Я опять не смог к тебе приехать в прошлое воскресенье. Была работа, отгульный день потратил тоже на заводе, надеясь на близкий выходной, а теперь вот уезжаю в Чернореченск. Не сердись на отца. Планета моя часто ко мне сурова. Опять я должен заниматься не своим делом, но отказаться не мог — большое начальство просило выручить его. Это последняя моя поездка, так и договорились с тем высоким начальством»…

Егор остановился, зажал между пальцами карандаш, да так, что тот хрустнул.

«Хлюпик ты, не мог отказаться… Все еще веришь в силу своей деревянной сабли», — подумал он. Хотел и это написать дочери, но удержался. Написал другое:

«Вспоминаю твой лагерь, и корову на лугу, и кукушку. Все, все… Мне у вас там здорово понравилось. Замечательное место, речка и сам лагерь. Наверно, цветов у вас сейчас прорва, я представляю, как ярко полыхает большая клумба у столовки. Всю жизнь люблю цветы, а сам так и не посадил ни одного цветочка. Ты не знаешь, почему человеку приходится делать иной раз вовсе не то, что бы он хотел, жить не так, как ему нравилось бы?»

Он опять остановил себя, обругал: «У дочери-несмышленыша спрашиваешь о том, что сам бы должен знать давно», — хотел зачеркнуть слова, но тут вбежал уже переодетый и умытый Славка, и Егор лишь приписал: «Пока до свидания, Ирина. Передай привет, — он хотел написать «твоим подругам», но вспомнил того подтянутого и красивого старшего вожатого и написал: «твоим товарищам». Конечно, дочь ничего в этом не поймет, никакого смысла не уловит, но он-то написал это со смыслом. Какой отец не захотел бы иметь такого жениха для своей дочери?

В дверях показалась Варя, он понял, что пора на вокзал. Он нагнулся за чемоданом, встал. Славка — ох ты, чуткая душа, — взял его за руку, сказал, как бы утешая:

— Тебе неохота ехать, я знаю. Как ты там живешь совсем, совсем один? Но ведь ты едешь в последний раз?

— В последний, — сказал отец. — Проводишь?

— Провожу. Мама тоже едет. Раздобрилась, правда?

«Ах, Славка, Славка, охламон ты эдакий, до чего ты все понимаешь, слов нет сказать», — подумал Егор.

29

— Варя, постой!

Она услышала этот голос и, конечно, сразу узнала его. Лицо полыхнуло огнем, рука крепче сжала потную ручонку Славки, цепляясь за нее, как за соломинку.

«Совсем очумел он, что ли? — метнулось испуганное в мозгу. — Мало ему завода вести со мной разговоры. Придумал еще на людях».