Полынья

Варя Канунникова, раздетая, в одном сиреневом купальнике, с распущенными волосами — забыла шапочку — торопилась к реке: Славка канючил, просился купаться, а отпустить его одного боязно. В сумятице, какая творилась на реке, легко не заметить, если мальчонка, перекупавшись, пойдет на дно кормить рыб. Была бы Иринка, тогда другое дело, но Иринка из лагеря не приехала, в коротком письме матери и отцу писала, что они, трое подруг — шло перечисление имен незнакомых девочек — придумали не ехать в город, а поработать эти дни в совхозе, где комбайнами жнут рожь.

Тотчас оправившись, Варя обругала себя за растерянность, оглянулась на голос и увидела под кустом белеющую на траве скатерть, расставленную на ней посуду, горку хлеба, колбасы, прихваченные огнем золотистые тушки цыплят. В траве, поблескивая, валялись в беспорядке бутылки.

— Прибивайся к нам, одной-то скучновато, — проговорил Роман, выходя из-за куста. — Эй, Сойкин, нашему полку прибыло.

С другой стороны полянки показался крутолобый Сойкин, в майке-сеточке из капрона, в светлых брюках и желтых сандалетах.

— А, Варюха! Давай, давай в нашу мужскую компанию. Наши старухи, черт бы их побрал, не любят коллективного отдыха.

Роман набросил на себя белую рубашку, которую нес в руке, стал застегивать пуговицы, вроде стеснялся Вари. Когда застегнул последнюю, с облегчением взглянул на нее.

— И в самом деле, Варвара, приставай к нам. Мужик-то твой опять укатил.

— Загонял ты его, — сказала Варя, но, увидев приближающегося Сойкина, поправилась: — Загоняли вы его, Роман Григорьевич. Света не видит человек.

— Ничего, ничего, Варя… Важное поручение ему дано. Да и кем — Советом Народного Хозяйства. Заметила, все слова я говорю с больших букв?

Варя сделала несколько шагов — тянул ее за руку и хныкал Славка, повернулась, бросила:

— Совнархоз… Я-то знаю, как это делается, не говорите мне. Отступились бы вы от Егора, Роман Григорьевич…

— Пусть чуток поездит, — усмехнулся Роман, — мне да и тебе полегче. Я-то уж знаю, как живется жене изобретателя.

Варя отвернулась и пошла, не оглядываясь. Роман смотрел ей вслед, на голые плечи, на спину, не прикрытую купальником, на стройные ноги, до колен мокрые от росы. Все это было еще молодым, не тронутым годами. «Слепой котенок, как я это не углядел? Как отдал?» — подумал Роман с болью.

И закончил мысль сурово:

«Ничего, пусть поездит Егор Иванович», — и чувство острое, беспощадное, похожее на ревность, охватило Романа. Но видя, как все дальше уходила Варя, он спохватился, резво побежал за ней, потом остановился, крикнул:

— Варя, на обратном пути не обойди нас. Есть разговор…

Та не оглянулась. Он увидел, как в последний раз мелькнула она меж кустами и смешалась с людьми на берегу. Роман вернулся к импровизированному столу. Сойкин, сидя на корточках, откупорил бутылки. Вокруг них в лесу раздавались голоса, смех, слышалось пенье: отдыхали инструментальщики. Где-то неподалеку баянист пробовал басы; слышалось шлепанье рук о волейбольный мяч. Крики и детский визг доносились с реки. Справа над кромкой берега покачивалась черная труба старого парохода, зафрахтованного заводом ради воскресного дня. Над трубой вился легкий дымок. Роман бросил на траву пиджак, боком прилег на него, дотянулся до вареного яйца, стал лупить, аккуратно складывая скорлупку на скатерть. Сойкин открыл бутылку боржома, согревшаяся на солнце вода запенилась, полилась из горлышка. Сойкин выругался, заткнул пальцем.

— Налей, — попросил Роман. Отпив боржома, заговорил: — Не знаю, согласишься ли ты, а я бы назначил Варю начальником ОТК. Пивоваров уходит, это я точно вчера узнал в совнархозе, его берут туда. Кроме Вари не вижу другой фигуры.

Сойкин ввинчивал штопор в пробку. На бутылке поблескивала золотисто-желтая коньячная наклейка.

— Решай, как хочешь. У меня лично возражений нет. Разве что мягковата она. Не распустила бы вожжи. Нашему брату только дай потачку.

— Но ведь и нельзя быть таким, как Пивоваров. У человека никакой гибкости.

— Тоже верно, — согласился Сойкин, не так чтобы охотно.

Они выпили коньяку, принялись закусывать. Сойкин грыз цыплячью ножку, Роман макал яйцо в соль, откусывал.

— У меня еще есть задумка, — Роман помолчал, взял еще одно яйцо. — До времени не говорил тебе.

— Ну?

— Хочу попробовать уговорить Канунникова на снабжение… Знаешь, сплю и во сне вижу: он вместо этого огорошенного Порошина.

Сойкин перестал жевать, проглотил пищу, запил боржомом.

— Говорил с ним?

— Что ты! Я и думаю-то об этом по секрету от всех. Не дай бог сорваться. Хочу приучить его к новой работе, вызвать интерес. Да и вдруг заведется на стороне бабенка, самого потянет.

— Ты что? Семью рушить?

— Ох, Сойкин! Зря, должно быть, зовут тебя: «наш деятель». Почему ты не видишь, как живут люди? Да Егор и Варя давно тяготятся друг другом.

Сойкин нахмурил крутой лоб.

— Знаешь, я хотя и парторг, хотя и «ваш деятель», как ты говоришь, все же в замочные скважины не заглядываю.

— Обиделся! Кто в замочные скважины заглядывает? А души, в души разве не надо заглядывать?