Полынья

— Насчет Егора я не согласен, — насупился Сойкин. — Это работник другого плана. И я не дам тебе снизвести его до уровня толкача. Согласился в прошлый раз, но больше не дам.

— Не дам! Да разве я о толкаче толкую с тобой? Я ж его хочу сделать начальником снабжения. Бог и царь на заводе. Я его, снабженца нашего, в душе выше себя считаю. Перед собой никогда не плюхнулся бы на колени, а перед ним иной раз готов: выручай, выручай, а то к чертям стреляться пойду.

— Эк, как драматично! — Сойкин отвернулся.

— Ладно, черт с тобой, если ты не умеешь по-государственному смотреть на вещи. Я оставлю мечты о Канунникове. Но вдруг он согласится?

Сойкин, чуть захмелевший уже, раскатисто засмеялся. А Роман упрямо подумал: «Ничего, я его через Варю, не заметит, как будет делать то, что надо коллективу»…

Они еще подождали Варю немного, еще чуток выпили, плотно пообедали и, свернув скатерть, направились туда, откуда доносились звуки духового оркестра.

С Варей Роман встретился только на пароходе. Она сидела, держа на коленях уснувшего Славку, и лицо ее было красным то ли от свежего загара, то ли от смущения.

30

В комнате с тремя койками по стенам, круглым столом на основательных ножках из потемневшего старого дуба и тремя тумбочками, тоже темными от времени, было тесно. Дни и моды не касались ее своими изменчивыми перстами, и потому в ней ничего не менялось, ничего не уходило и ничего не прибавлялось с того самого дня, когда впервые было поставлено и еще пахло свежим деревом, клеем, политурой. Но со временем эти запахи начисто утратились. Их выжил тяжелый дух общежития, где временно коротают ночи командировочные мужчины, не стесняющиеся курить, прятать по тумбочкам недоеденные банки рыбных консервов в томате, селедку, завернутую в листок местной районной газеты, мужчины, которые не моют перед сном ног.

Так выглядела комната в заводском доме приезжих, в которой поселился Егор Канунников. Опять надо было приспосабливаться ко всему этому, забывать о себе, своих привычках, своем образе жизни. Условия требовали от него стать среднестатистической единицей, и он стал ею и, должно быть, поэтому так скоро сошелся с двумя парнями — из Пензы и Чистополя, жившими уже порядочное время в Чернореченске. Ребята чуть свет рванули на завод, надеясь, что день начнется с везения, а Егор еще остался дома, если можно было назвать домом эту комнату. Вчера главный инженер назначил ему встречу на двенадцать часов дня, и он не хотел кому бы то ни было мозолить глаза до времени. Нет ничего хуже болтаться без дела. И люди на тебя смотрят как на пустое место, и сам чувствуешь себя так, будто в гости ввалился раньше срока, когда у хозяев еще не у шубы рукав и они поглядывают на тебя то с замешательством, то со скрытым раздражением.

То ли дело явиться к середине пирушки. Вот тогда ты уж самый милый, самый желанный. Тебе и штрафника поднесут, да не лафитничек, а фужер, и ты отнекиваешься, а сердце тает от общего нежного внимания к тебе.

«Черта с два что получишь, если поспеешь к шапочному разбору, — возразил он себе, вспомнив, что он за гость тут. — Будешь канюкой, так и отколется кое-что, а не будешь, так и уйдешь, с чем придешь. Раньше говорили: «Не солоно хлебавши», а ныне скажут: «Уйдешь, кофе не отпив». Новое время — новые присказки, а смысл — один черт»…

Егора раздражало, что так бездарно начинался день. Пропадают лучшие утренние часы, и он не видел, чем их занять. Бродить по городу? Он знал его вдоль и поперек. Жмется к заводу булыжными улицами, темными от копоти и пыли домами. Построенный на болотине — и сейчас кое-где деревянные тротуары на высоких сваях — город в жаркие дни задыхается от черной пыли — болотная торфяная грязь, высохнув, делалась тонким ползучим порошком, который увязывался за легким ветерком, веревочкой вился за велосипедистами, тучей валил за автомобилем. Город далеко отстал от своих сверстников и соседей — то и дело велись разговоры о закрытии завода, и строительство Чернореченска само собой сдерживалось.

И только пруд, старый пруд не был подвержен ни времени, ни политике развития индустрии, ни вкусам или безвкусице приходящих и уходящих малых и больших руководителей. Пруд, как море…

Как море!

«Почему так больно отзывается в душе всякая мысль о море? — подумал Егор, выходя на крыльцо. — Море, море… Единственное, что все еще не подвластно человеку на земле. Даже космос отступает, а море все так же скрытно, как и было».

Егор вышел из дома (из дома!), поднялся на плотину, и вдруг перед ним открылась удивительная картина: два неба, одно над ним — голубовато-дымчатое, скорее опаловое — другое под ним — такое же голубовато-дымчатое, скорее опаловое, только без матовости того, верхнего неба, а с мокрым блеском безмятежно тихой воды: будто это нижнее небо было прикрыто стеклом, которое чуть-чуть мерцало, если взгляд не падал на него, а скользил.

«Здравствуй, море!»