Полынья

«Восторженные люди чаще всего глупы, как пробка, и пусты, как выпитая бутылка, — остановил Егор себя, тут же осудив свою так нелепую сейчас восторженность. А в душе остался бередящий, тлеющий след. — А может, наоборот: восторженность оттого, что душа богата?»

Ни дуновение ветра, ни след лодки, ни капли, падающие с весла, ни игривый стрекозиный таран не возмущали поверхности пруда, не рябили даже. Вода казалась неживой, не настоящей. Как далеко ей было до морской, вечно встревоженной воды, которая утром золотится под мягкими лучами солнца, днем голубеет, отсвечивая глубину небес, вечером гонит к берегу струящийся красный свет, ночью штормит, стараясь разбить, разрушить тоскующе одинокую лунную дорогу.

Гальки на берегу не было. Вместо нее зеленел мартеновский шлак, принесенный сюда не водой, а людьми. Рядом с ним зеленела трава, и берег казался малахитовой каемкой громадного зеркала.

А там, на Раннамыйза, берег был крутой, изрытый, ощетинившийся изъеденными ветром, солнцем и водой гранитными глыбами, а в оврагах никогда не просыхала от росы трава. Там шум моря гулял по верхушкам сосен, где-то кричала иволга, а на берегу лежала женщина с острова Бали, которую он увидел тогда и больше уж никогда не увидит.

«Нина, — обратился он к воде, хотя эта тихая вода никогда не могла быть и никогда не будет Ниной. Нина — это скорее всего то самое море, которое так скрытно и открыто, встревоженно, постоянно и переменчиво в то же время. — Почему прекрасное удается встретить в жизни всего раз? Ты не знаешь, Нина? — обратился он к воде, хотя та вовсе не собиралась быть Ниной. — Я хотел бы еще раз встретить тебя, но нам все-таки лучше не встречаться. Так я думаю и так, очевидно, будет. Таким, как я, редко везет по-большому. Им перепадают жалкие крохи счастья. А ты — это очень много».

Было неправдоподобно тихо и благостно. Перед ним лежал немой пруд. И лес позади него тоже немел от боязни нарушить тишину. На той стороне дымил немой завод и его двойник — завод, стоящий на трубах в воде, — тоже.

«Нина не могла бы в этой тишине. Она ей противопоказана. И мне тоже, — подумал Егор. — Я перестаю думать. Тишина лишает человека внешних раздражителей. Я даже не готовлюсь к встрече с главным инженером. А что к ней готовиться? Может, он помнит меня? Когда-то даже беседы вели на самые высокие темы. Спасибо ему, что он не воспринимал меня за толкача. А хитер — на десяти пегих не объедешь».

Как бывший фронтовой разведчик, Егор мог бы заподозрить в этой тишине скрытые каверзы, но случается, и разведчики теряют обоняние, как собака после горячей пищи, вот тогда разведчикам не остается ничего делать, как самим вести бой.

Это уже для разведчика — последнее дело.

Он шел на завод не берегом, а через город — любопытство все-таки взяло верх, а может быть, и привычка — знать обстановку. За год кое-что двинулось вперед, — отметил Егор. Асфальтовые улицы и тротуары, новые каменные дома. Значит, у новой административно-хозяйственной власти завод в чести и его будущему ничто не угрожает?

В коридоре заводоуправления Канунников встретил своих соседей — Чистопольца и Пензяка. Вид у обоих был мрачный — у смуглого чернявого Чистопольца угрюмились темные глаза, у белокурого Пензяка в голубых глазах растерянность, спина сутулится.

— Невезение? — спросил Егор сразу у обоих.

— Большое невезение, — сказал Чистополец, а Пензяк болезненно сглотнул, будто его одолевала ангина, сказал:

— Но, признаюсь, я даже рад этому. Надоело.

Он вдруг уставился на Егора обозленными побелевшими глазами, будто впервые видел его, и заговорил, не скрывая злости:

— А вы что бодритесь? И вырядились, как на парад? «Совнархоз»… «уполномоченный»… Один черт толкач, как и все мы тут, и нечего выпендриваться.

— Что-то я не пойму? — Егор пожал плечами. — Или вы не в духе, или я разучился понимать, что такое мужская порядочность?

— Объедала, как и мы…

— Ну, ну, поосторожней! — Егор шагнул к Пензяку, но Чистополец, преградив ему путь, подал газету:

— Почитайте лучше, чем ссориться…

— «Объедалы»… И назвали-то как! По-всякому нас кликали, а так еще никто не кликал.

Канунников выхватил из рук Чистопольца газету, и глаза его сразу схватили крупно напечатанное слово «Объедалы» и побежали по строчкам. Рядом ворчал Пензяк:

— Психопат и чистоплюй. А может, идейный, сознательный толкач.

Егор понимал, что «психопат и чистоплюй» это о нем, но не мог оторваться от газеты.

«Вечером они толпятся у гостиничного порога. Просят, требуют, вымаливают койку. Нет, — спят в фойе на диване, назло бедным администраторшам… Утром осаждают буфет, съедают все подряд: молоко, сметану, колбасу. После них словно Мамай прошел. Кто они? Зачем приехали? Почему неделями бьют баклуши по городам и заводам?!»