Полынья

Иван покачал головой, как бы говоря: взрослый ты, Эдгар, а не лучше Яшки.

Попросил позвать дядюшку Аграфена, тот точил в нижнем цехе. Как всегда озабоченный чем-то, Аграфен поднялся наверх. Весь вид его: широкое лицо с выражением сосредоточенности, глаза, которые часто останавливаются на одной точке и как бы прикипают к ней, — все говорило о его занятости.

— Агафон Савельевич, — сказал ему Иван, — сейчас Эдгар размонтирует ПАКИ, ты возьми диск и хорошенько посмотри. Боже упаси оцарапать или уронить. Понял? Нас интересует точность центровки диска: видишь, на нем закреплены концевые меры длины. И нет ли забоинок на плитках.

Аграфен в искреннем недоумении уставился на Летова.

— Иван, — сказал он с проникновенной просительностью в голосе, — освободи меня от этого. Завяз я со своей панелькой. Сам знаешь, как она нужна.

— Знаю. И панельку знаю, и как она нужна, тоже. — Иван, хитровато щуря глаза, в упор смотрел на Аграфена. Он видел его насквозь — поскорее сдать приспособление, получить законное вознаграждение. Ах, Аграфен, ничего-то нет у тебя за душой, кроме корысти. Аграфен стоял перед ним, ощетинившись, и это вызывало у Ивана неприязнь к нему. — Знаешь что, дядюшка, у нас тут не артель «кто во что горазд».

— Иван, ты всегда несправедлив ко мне. Вот Егор Иванович… Мы понимаем друг друга. Он никогда не отстранил бы меня от панельки.

— Агафон Савельевич, я же тебя не отстраняю. Но кто, кроме тебя, может найти у Яшки ошибку?

— Ах, Иван, Иван, нет в тебе жалости.

Они размонтировали прибор, Аграфен, все еще не смирившийся с тем, что его оторвали от панельки, завернул диск в бархатный лоскут и отправился в свой закуток. Он устроил для себя что-то вроде кабины, отгородившись от соседей — не переносил, когда ему мешали. Эдгар занялся своей приставкой, а Иван засел за расчеты, отодвинув в сторону бумаги, которые так и останутся тут ждать возвращения Канунникова.

В цехе пилили, сверлили, слышалось осторожное постукивание молотка. Под ногами подрагивал пол — кто-то точил в нижнем цехе; наверно, Яшка пробует еще один диск. Иван не умел охватить работу всех и каждого в их небольшой лаборатории, как умел это делать Егор, но он знал, что ребята не нуждаются в понукании, хотя в общем-то не мешало бы знать, кто чем занят. Иван собирался это дело наладить, но слишком уж захватывало его то, что было на монтажном столе, личном рабочем месте. А Егор легко успевал, умел делать все.

А если бы все время он тратил на лабораторию? Если бы давали ему это время? И почему он соглашается? А я вот не потрачу ни одного своего часа ни на что другое Когда-то я дал себе эту клятву…

И он вспомнил. Это было в родной танковой части, вручал ему полковник грамоту за активную рационализаторскую работу на ремонте машин. Как слова присяги, чувствуя холодок в груди, Иван повторил тогда слова, сказанные полковником: «Ни одного дня без творчества».

— Так точно, товарищ полковник, ни одного дня без творчества.

— Чтобы это было твоей жизнью, товарищ Летов.

— Так точно, товарищ полковник, это будет моей жизнью.

Он был тогда еще совсем мальчишкой, сержант Иван Летов, но сколько было уверенности у него в том, что он проживет жизнь так, как захочет.

Ну, а разве он не так живет?

32

Егор Канунников поднялся по железной лестнице с натертыми до блеска широкими рубчатыми ступенями на рабочую площадку мартеновской печи, самой маленькой на заводе, которая потому и оказалась живучей после многих стремительных реконструкций, что, как никакая другая, годилась для маловесных плавок. А они были не столь уж редкими.

Неловкость, которую Егор еще недавно испытывал перед сталеварами, прошла, потому что он почувствовал, что не просто торчит тут, у мартена, а участвует в немыслимо трудной и немыслимо нужной плавке, и это поставило его в ряд с людьми, чьи лица золотились от света стали, чьи движения были завидно спокойны и уверенны, чьи губы были сомкнуты не из-за спесивой гордости, а из-за молчаливой деловитости. Было в повадках сталеваров что-то первобытно-открытое и в то же время извечно мудрое, сходное с колдовством, почитанием божества, хотя сами сталевары об этом не могли думать, да и Егор не маг принять это всерьез.

Егор прошел через площадку. Жар охватил его тотчас, как только он встал рядом со стариком-сталеваром, маленьким, худым, будто высушенным тут у мартена за долгие годы работы. Он был безбород и безбров, глаза его тонули в морщинах, но поблескивали остро и требовательно, а лицо казалось румяным и чем-то неуловимо и обидно точно напоминало чуть поджаренный блин, только что снятый со сковородки.

«Рад старик», — подумал Егор, проникаясь теплым чувством к сталевару, который не стал ломаться, когда его попросили выручить завод, да и совнархоз тоже. И к себе у Егора на миг вспыхнуло подобное же чувство: не кто-нибудь, а он уговорил старика, о котором так много писали в газетах в те уже давние военные годы, и вытащил его в трудную минуту из небытия.