Полынья

Да, Человек! Потому что она с ним чувствовала себя человеком. С ним не надо ломать себя, не надо жалеть об утратах чего-то дорогого в себе. С ним чувствовала себя такой, какая она есть. Но почему она не видела их будущего? Как бы хотелось ей представить, что она идет к нему, но представить не могла.

Гуртового дома не было. В квартире царил тот же порядок, какой она оставила. Значит, все это время муж жил на базе? Может, он не придет и сегодня? Она поставила чемодан и села на краешек дивана, будто в чужом доме. Что ж, она ведь предполагала, что может это случиться, тогда почему же ей так грустно? Тяжко начинать все сызнова и надо ли начинать? И чего она еще ищет? Гуртовой любил ее. Значит, от добра добра?

Нина встала — надо сгоношить ужин. В холодильнике она нашла все, что обычно заготавливалось у них для семьи, даже свежее молоко. Все-таки он навещал дом и ждал ее… На сердце стало тепло, как это бывало раньше. Но тут она увидела письма от девочек из лагеря — письма были нераспечатанными. И опять все встало да свое место — и вчуже люди не могут, не должны быть равнодушными друг к другу, а тут… Но чего она ждет? Разве он может стать другим?

И хотя она боялась встречи с Гуртовым, боялась еще раз оказаться перед ним слабовольным, никчемным существом, все же пустая квартира, ужин в одиночестве были невыносимы, и от нахлынувшей тоски хотелось плакать. Ложась спать, она решила утром ехать в лагерь и привезти дочек. Потом вернуть мать и отправиться в Харьков, в отпуск. Выдержать во что бы то ни стало, отстоять свое кровное… Перед кем отстоять? Перво-наперво перед самой собой. Человек прежде всего сам распоряжается своей судьбой, а потом уж все остальные. Раб обстоятельств — это слабый человек.

— Старуха, здравствуй, ты не представляешь, как мне ужасно было без тебя и как я тебя ждал!

Она открыла глаза и не во сне, а наяву увидела склоненное к ней лицо Гуртового. Он был выбрит, свеж, одет со всегдашней аккуратностью. Неужели он приехал вчера и не разбудил ее? А сегодня ждал, когда она проснется? Как на него не похоже… Она глядела на мужа, не произнося ни слова, чувствуя, как что-то сдвинулось в душе при виде его, как все то, о чем она думала вчера, что намеревалась делать, все летело куда-то в пропасть.

— Понимаешь, встал утром и захотелось домой. Бросил все и примчался…

Нет, конечно же, нет… Как она могла подумать, что он стал другим?

А ой, пробежав по пуговицам кителя с такой же быстротой, как баянист по пуговкам басов, распахнув полы, сел на кровать.

— Я так соскучился, старуха! Никогда и никуда больше не пущу тебя. Ну, ты ни в чем не раскаялась?

— Уйди, я оденусь.

— Боже, я совсем чужим стал для тебя! Слушай, может, ты пойдешь со мной в рейс? У нас заболел врач, и я еще не подобрал другого. Не подбирал, ждал тебя.

— О чем ты? А дети? Ну, уйди, дай одеться…

— Ладно, ухожу. Дети? Вызови свою маму. Вредная старуха, фыркнула мне в лицо и смоталась. Все вы, казачки, взбалмошные!

Нет, он все такой же. Как будто не было той ссоры перед отъездам, не было объяснений, не было этих дней разлуки, которые давали возможность подумать, но он ни о чем не подумал. И она по-прежнему только игрушка в его руках, утеха. Но он любит! Как же это может быть: любя человека, в то же время давить, мять его, сминать?

— Ты не отвыкла от меня? — спросил он из-за двери.

— Нет, — ответила она, думая о своем, — я от тебя не отвыкла. Поначалу я ждала писем…

— Иди ко мне, иди… Письма? Я не люблю их писать, знаешь, а радио у тебя не было. Ну, иди!

— Ладно, сейчас, — ответила она, снимая с вешалки свое красное платье и оглядывая его, как бы вспоминая все, что было с ним связано. Платье с тех пор отвиселось, хотя она его и не гладила. Она взяла легкий, как пушинка, фибровый чемодан, уложила в него красное платье, потом взяла серое, надела. Скомкав, бросила в чемодан рубашку с кружевами и еще что было необходимо. Замок громко щелкнул, она вздрогнула.

— Ну, что ты копаешься там? — услышала она его нетерпеливый голос и услышала за спиной скрип двери — он, должно быть, вошел.

— Ты не знаешь, где зонтик?

— Зонтик? Какой зонтик? — Он увидел ее готовую не к встрече, а одетую, с чемоданом у ног, но еще ни о чем не догадался, все же сказал: — Ты с ума сошла!

— Помнишь, зонтик, что ты спас тогда на корабле? Он мне нужен.

Он понял все и подавленный присел на кровать. Был он в одних трусиках, серебристых, из заграницы, и его вид так не вязался с тем, что тут происходило.

— Ты нашла другого? — спросил он, чувствуя неловкость и прикрывая грудь ладонями.

— Не опошляй. Я нашла себя.

— Любишь ты говорить туманно!

— Не будем пререкаться. Когда ты уходишь в рейс?

— Через неделю. Значит, ты не пойдешь со мной?

Она не ответила. Было странно, что он мог еще спрашивать ее об этом.

Ей повезло: в гостинице дежурила как раз та женщина, у которой она одалживала зонтик в дождливый, но радостный день. Как давно это было? И рухнуло все сразу, будто вовсе и не было.

Через полчаса она уже раздевалась в той самой комнате, в которой когда-то жил Егор Канунников, в доме на улице Лидии Койдулы, за каштанами.