Полынья

«Она и сейчас счастлива и несчастна, — подумал Егор, проникаясь к ней нежным чувством старшего. — А насчет полыньи — это она излишне. Ранима и чувствительна, а ведь сильная, вроде»…

— Не будем, — прервал он затянувшееся молчание, — где обедаем, позвольте узнать? В светелке?

— Нет, здесь, если не возражаете. У вас ведь сегодня праздник: День инструментальщика?.. Как это мы забыли?

— Ну, день это еще не праздник. Просто они устраивают встречи в павильоне, немножко шумят. Много шуметь не приходится, у нас для этого нет оснований.

— Зайдемте в павильон. Посмотрим, что вы делаете. Мне это будет приятно.

— А мне — вдвойне. Делаем мы хорошие инструменты, но могли бы делать и получше. Их всегда не хватает, вот все и сходит с рук. Эх, были бы мы хозяевами…

— Об этом и писал Иван?

— Да. Мой заместитель.

Егор подумал об Иване, вспомнил его письмо… В нем что-то есть такое, что Егор из-за горячности не смог тогда уловить, но это «что-то» было укором ему. А может, и не укором, просто он еще не успел как следует осмыслить. И вот Нина говорит: «Иван-то у вас не дурак». Откуда ей знать, каков он, Иван, если сам Егор столько лет работает рядом с ним, и то не может до конца понять его, раскрыть его силу?

— Вас что-то расстроило? — спросила она, заметив, как изменилось его лицо.

— Нет, вовсе нет. Я просто подумал, что я не всегда понимаю Ивана. Иной раз ему завидую. Это плохо?

— Почему же? Если он этого стоит…

— Он этого стоит.

— Я так и знала.

— Откуда?

— Ну, я же психолог.

— Вот мы и дошли, — сказал Егор и взглянул на две розы, которые она держала в руке. Они походили на два раскаленных докрасна кусочка антрацита, только цвет их был куда нежнее — огонь никогда не давал такой мягкости, какая присуща живой природе.

Они вошли в павильон, добрались до стендов, где были выставлены разнообразные измерительные приборы — от кронциркуля до электронных датчиков.

— Посмотрим — наши? — спросил он со странной робостью в голосе и подумал, что Нина невероятно быстро и естественно вступила в сферу его интересов и теперь смотрела на изделия его завода с нескрываемым любопытством. А он снова, как будто извиняясь, проговорил: — Неказисты они у нас, вроде, и невыразительны, но если бы их вдруг не стало, остановилось бы все производство. Нет, я не шучу.

Но зря он так волновался, она хотя и не все понимала, но верила ему и старалась понять. И Егор, осмелев, стал брать инструмент за инструментом, рассказывая, как их делают, показывал в действии и для чего они нужны. Нина старалась понять, ей это казалось очень и очень важным, но она нет-нет да и ловила себя на том, что не слушает его, а наблюдает, как он говорит. А говорил он увлеченно, с теплотой, даже нежностью в голосе, как будто в руках его были не холодные металлические предметы, а живые существа, которые близки ему, как и он, теплокровны, и этим ему родственны. Они не сразу заметили, что вокруг них уже толпится народ, что Егора принимают за экскурсовода, стараются поближе протиснуться к нему. Нина вовсе не хотела обращать его внимания на собравшихся вокруг людей, ей хотелось, чтобы собралось как можно больше, чтобы все слушали его. Она еще не знала его таким вдохновенным, таким отрешенным от себя ради им рожденных железных существ. Это было удивительное перевоплощение человека, нет, не перевоплощение, а нахождение самого себя, раскрытие души, сердца, если душа и сердце — это не одно и то же, хотя Нина считала их тождественными. Люди слушали его, как будто это был волшебник и всех их заговорил, заворожил. Как можно заворожить людей этими железяками, которые не шли ни в какое сравнение с мудрыми инструментами медиков, понятными и близкими для Нины? Но эти темные, вовсе не блестящие, как скальпели и пинцеты, а черные и недостаточно отделанные инструменты вдруг, после слов Егора, стали казаться ей верхом совершенства, верхом точности и неподкупности, и она, как и все, а может и больше, и наверняка больше, чем все, увлеклась речью Егора. Для них он был просто экскурсовод, хотя он и не был им, а для нее это был человек, вдруг по-новому раскрывшийся.

Он взял в руки микрометр и попросил ее наклонить голову.

— Я измерю толщину вашего волоса, — сказал он. — Одну минуту. Пятьдесят два микрона. Вы, мадам, женщина упрямая, сильного характера, — сказал он шутливо. К нему потянулись мальчишки, совали головы, просили измерить волос.

«Он — поэт, — думала она, — он музыкант, он — все, что есть самое творческое в этом мире, если может обо всем этом так рассказывать. И как он не понимает себя, не знает своих возможностей. Это же его стихия. Глупо было бы сказать, что он тут, как рыба в воде. Рыба живет в той среде, какая ей определена, а он сам делает себе среду. На то он и человек».

Нина стала следить за теми, кто был рядом с ней и слушал его. И вдруг среди увлеченных и заинтересованных она увидела лицо одержимого человека с расширенными глазами безумца и округленностью черт посредственности. Он не столько смотрел на Егора и слушал его, сколько пожирал взглядом инструменты в его руках.