Постижение военного искусства

 Год тому назад, в докладе, сделанном в обществе ревнителей военных знаний, я осторожно подходил к этой теме, говоря о призвании варягов в русскую армию, о стратегической и тактической штунде, смущающей попытки русской военной мысли занять самостоятельную точку зрения при разрешении возникающих вопросов. Если я решаюсь высказаться ныне по тому же вопросу с большей определенностью, с той точностью, которую требует письменный способ изложения мыслей, то к этому меня привели два обстоятельства: во-первых, мне придают смелости успехи славянского оружия на Балканах, которые позволяют видеть свет не в одном лишь окошке, из которого наши переводчики черпают всю свою премудрость, и, во-вторых, те нападки, которые приходится слышать по поводу устно доложенных мною в обширной аудитории соображений. Устный способ обмена мнений, предоставляя докладчику значительную свободу, имеет и свои невыгоды: очень обидно слышать из третьих рук свои тезисы, как призыв назад, как отказ от тяжелой заботы в области тактики и стратегии, как посул на разрешение импровизацией, исключающей всякую преждевременную подготовку, тех трудностей, с которыми придется столкнуться на войне. То, что слывет у нас под именем “русского военного искусства”, пользуется столь мрачной репутацией, что достаточно заговорить о том, что кое-что, родственное нам, русским, оказалось на Балканах весьма на месте, чтобы быть заподозренным в любви к лености, в проповеди безделья. Если русская армия имеет и так самодовлеющие плюсы, если переводчики накладывают на нашу армию тот немецкий грим, который принес нам уже вред в эпоху царствования императора Павла I, то — делают заключения — не проще ли вовсе сложить руки в мирное время и ждать на войне чудес от одного того, что мы русские? С такой посылкой согласиться отнюдь нельзя: именно в подражании и переводах отражается леность и скованность военной мысли; протест против идейного рабства, призыв к самостоятельному, оригинальному развитию не может не быть в то же время обращением ко всем интеллигентным силам армии.

Но, может быть, влияние на развитие военного искусства в России — и в любой другой стране — основных течений национального характера является чисто призрачным? Предостерегая от зарубежных идейных инструкторов, от наводнения переводами, не тормозим ли мы тактическую эволюцию нашей армии; не останавливаемся ли мы перед миражем? Истина и в военном деле едина и, как утверждал еще Вобан, истина имеет всегда будущность; что же нам мешает экспроприировать у наших соседей эту голую истину? Электричество ведь также едино, и безумец будет тот, кто в России потребует отказа от пользования заморским изобретением, с тем чтобы электричество второй раз, но самостоятельно было бы изобретено в России. Чем родное электричество будет различествовать от бельгийского? Не предостерегает ли нас пример Китая, великая стена которого представляла надежную ограду от штунды всякого рода, но и привела это великое государство на край гибели, от малейших попыток окрасить военное искусство в родные цвета?

Я убежден, что эта интернациональная точка зрения не нашла бы себе защитников в глубине веков; да и ныне, обсуждая события давно минувших дней, мы находим, что парфяне и скифы были совершенно правы, не подражая римской тактике; римский легион и его метод боя — это идеальное, художественно-законченное явление военного искусства, но для своего успеха он требовал прежде всего римлян, римского духа и вооружения. Все условия жизни у скифов настолько различествовали от условий римской жизни, что вполне естественным и законным являлось проявление военного искусства у скифов в оригинальной форме. Скифская тактика и методы боя уступали римским, но, по-своему, могли выражаться в очень совершенном виде, и, во всяком случае, настоящий скиф, дерущийся по-скифскому, был много опаснее театрального, переводного римлянина.

Утверждать существование тесной связи между формами военного искусства и всем строем народной жизни — значило бы ломиться в открытую дверь; история военного искусства это доказывает нам вполне научно. Эпоха рыцарей, возрождение пехоты, фридриховская армия старого порядка, новые методы боя, принесенные великой революцией, — все это имело глубокие основания в условиях жизни европейских народов. Интернациональная точка зрения на военное искусство опирается на современные условия жизни народов: все уже отказались от национальной одежды и носят платье немецкого покроя, все пользуются примерно одинаковым вооружением, телефонами, аэропланами, железными дорогами и т.д.; за утренним кофе и немец, и русский пробегают телеграммы, а вечером восторгаются тем же Вагнером. Отрицать полирующий под один общий тон ход истории нельзя, и, разумеется, наша армия по сравнению с германской не может представлять тех резких различий, которые заметны, например, между французским рыцарским ополчением и благоустроенной уже английской армией эпохи столетней войны, или бурами, оторвавшимися от цивилизации в дебрях Южной Африки, и англичанами.