Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

В огромной степени этот процесс связан с культурой потребления и тем, как «эмоциональный интеллект» стал играть роль на трудовом рынке. Увеличение ценности «сложности личности» на рабочем месте, её рефлексивности в соответствии с рекомендациями психологов и селф-хелп литературы, перетекло и в сферу отношений. Люди начали копаться в себе, но идеалы «ментального здоровья» или хотя бы ментальная норма — не были определены (потому что их, кажется, не существует). Процесс говорения о страдании демократизировался — не все вокруг богатые, знаменитые и счастливые. Сама процедура психотерапии призвана сделать страдание доступным — проговорить его; в процессе проговаривания страдание до-конструируется самим человеком; таким образом, терапевтическая индустрия способствовала росту психологических терзаний, а депрессия сформировала особый нарратив разговора о себе. Если я не путаю цифры, в середине-конце нулевых в рунете был такой слой молодых людей — уже не субкультурных, а скорее нормис-гуманитариев со своим эмоциональным скриптом; скрипт был такой, что депрессия — это не то чтобы модно, но это просто показатель глубокого внутреннего мира. Такие люди смеялись над оптимистичными и позитивными юзерами, считая их идиотами, и выстраивали свою идентичность на мрачном (рациональном) восприятии действительности; но также и просто жалоба на болезнь была способом установления связи с миром. Уже давно от людей требуется определённый тип эмоциональности, если они хотят попасть в конкретные социальные группы; связь любви с меланхолией можно отследить ещё в 16 веке; многие поэты (писавшие, конечно, о любви) страдали меланхолией или депрессией, делая этот тип чувственности различимым и желанным для других.

Прекарность мира вокруг, находящегося в повседневном кризисе, накладывается на уязвимость человека в отношениях, возникающую, как пишет Энгдаль, потому что «мы склонны выстраивать себя, накладывая слой за слоем из утерянных объектов любви или, скорее, воспоминаний о них» (и опыта других людей); чтобы избежать горя, персона часто интернализует отсутствие объекта любви в форме отсутствия любви

— внутренней недостаточности, которая вынуждает всё время к себе возвращаться и формирует ненависть к себе, специфическую форму нарциссизма. Оставаться в таком состоянии наедине с собой невозможно, и персона отправляется на поиски нового объекта любви; попадая в тиндер, она оказывается внутри паттернов, идентичных компульсивному потреблению порнографии: чрезмерная доступность воображаемых партнёров в гиперсексуализованной культуре приводит к тому, что Энгдаль называет «психосексуальным ожирением». Энгдаль выделяет два типа депрессивной любви: 1) редуцирование себя до статуса объекта через разные формы само-заглушения; 2) редуцирование себя до статуса субъекта через разные формы авто-коммуникации. Первое имеет отношение к ситуации, когда человек заглушает собственные желания и эмоции с единственной целью понравиться другому. Второе наглядно проявляется в цифровых форматах интимности, когда связь между людьми медиируется устройствами, отношения из формата «лицом-к-лицу» превращаются в формат «лицом-к-экрану». Энгдаль заключает, что депрессивная любовь, это фантомное чувство, — это результат этико-эстетической системы, которая выводит в центр внимания индивидуальные страдания, сексуальность и любовь, превращая их в прибыльный бизнес. То есть ради романтической любви человек уничтожает и заглушает либо себя, либо другого. Как пишет философиня Люс Иригарей, нужно найти выход из этого культурного каннибализма: съесть или быть съеденному. В названии её книги I Love to You предлог to, рушащий привычный ритм фразы, описывает тот поиск подлинной интерсубъективности, которым Иригарей занята в этой книге. Не «я люблю тебя», а «моя любовь к тебе».