Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Любовь уводит людей от политического действия в публичной сфере. Как преодолеть эту ситуацию? Как сделать любовь политическим проектом, если мы вообще не отказываемся от этого слова? Философ Майкл Хардт намечает[127]

контуры такого проекта. Проблемы антиполитичности романтической любви в том, что мы обсудили выше: её воплощении через индивидуализм и её зажатости в рамках гетеронормативной пары и нуклеарной семьи. Хардт берёт устойчивое выражение for love or money

[128]

и, анализируя силу денег устанавливать социальные связи, предполагает, что для работающего политического концепта любви она должна обладать похожей силой. Формированию такого концепта прямо сейчас он видит следующие препятствия. Во-первых, понятия любви и социальной сферы либо радикально разделены, либо вообще направлены в противоположные стороны; по его мнению, любви следует окончательно разорвать границу между личным и политическим, получив возможность формировать связи одновременно и интимные, и социальные. Во-вторых, любовь сегодня понимается как процесс унификации: человеку нужно найти вторую половинку, чтобы стать целым, и лучше, если они будут похожи между собой. Такая нарциссичная любовь похожести проявляется и в политической сфере: патриотизм как любовь к родине или национализм как любовь к нации стремятся объединить всех в гомогенную сущность. Между национализмом и, например, белым превосходством — полшажочка; любовь к единому превращается в любовь к одинаковому и ненависть ко всем остальным. В одном из интервью Хардт говорит, что, когда люди говорят о политических режимах, основанных на ненависти, по сути речь идёт о режимах, основанных на любви, — в которой человек любит похожего на себя. Чтобы любовь стала продуктивно политичной, нужно принять различия между её акторами как существенные и позволить ей действовать на территории множеств — будь то множества, о которых пишет Хардт в книгах с Антонио Негри, или множества, о которых пишет Паоло Вирно[129]

. Коротко рассматривая аргументы Маркса о том, как деньги коррумпируют социальные отношения, подменяя сущность человека тем, что он может купить, Хардт приходит к выводу, что даже после отмены частной собственности любовь не получится просто освободить, её придётся перепридумать заново. Лорен Берлант отвечает[130] Хардту в том же номере журнала, сразу же не соглашаясь с его заявлением о том, что до сих пор не было предложено политического проекта любви: их было достаточно. Также она пишет, что Хардт попадает в типичную ловушку социальных теоретиков любви, которые сразу предпринимают попытку отделить плохую любовь (нарциссизм) от хорошей (открытость к изменениям). Во-первых, есть сомнения, что такое разделение возможно, а во-вторых, есть и другие способы раз-учить собственнический индивидуализм: привязанность, интимности и другие регистры отношений, которым пока не придумано названия.

Проблема с политизацией любви ещё и в том, что она до сих пор в повседневном сознании существует как некая предперсональная метафизическая сущность. Дело становится проще, если рассматривать любовь как технологию, — как предлагает философ Доминик Петтман[131]. Конечно, речь идёт не о вульгарном понимании технологии как индустриальной инфраструктуры, телефонов, цифрового пространства и «машин, которые делают ‘бип’», — а об особых отношениях между людьми и вещами, которые включают в себя власть и знание; Петтман пишет, что в этом смысле и язык может быть описан как технология, и сама концепция человека переизобретается риторическим и технологическим сдвигом. Анализируя разнообразные артефакты культуры, в том числе древней, Петтман демонстрирует, что любовь всегда медиировалась при помощи технологий («ещё Овидий призывал людей очищать свои таблички, чтобы их романтические дела не вскрылись»), — будь то архитектура, задающая сценарии времяпрепровождения и приватности, или одежда, этикет, косметика и телесные техники, через которые воспроизводятся любовные аффекты и сигналы; даже если два абсолютно голых человека окажутся в девственном лесу, технология языка будет структурировать их любовные жесты. Петтман отталкивается от определения любви Никласом Луманом как «кодификации интимности» и проводит параллели с разработкой софта, где есть разные версии кода, при этом, как правило, с развитием технологии новые версии должны быть обратно-совместимыми; когда объём разработки слишком большой, возникающие проблемы затыкаются временными костылями, к которым уже никогда не возвращаются; поэтому через миллионы поколений код любви представляет собой ту же древнюю базу с налепленными надстройками, — зависимость от этой базы не позволяет сделать «квантовый скачок» и переизобрести технологию целиком.