Постсекулярный поворот. Как мыслить о религии в XXI веке

Односторонность влияния политики на религию и в целом неспособность последней оказывать влияние на «серьезные» сферы общества казались чем-то очевидным и достаточно хорошо обоснованным. Прекрасно известен тезис Макса Вебера о влиянии протестантской этики на дух капитализма[672]. Вебер описывал то, как Реформация прокладывала путь к становлению современной рациональной промышленной капиталистической системы, превратившейся в определяющую силу современного мира. Однако его работа заканчивается грустными размышления о том, что эта капиталистическая система отныне покоится на «механической основе» и уже не нуждается ни в каких идеалистических подпорках – ни со стороны протестантизма с его мирским аскетизмом, ни со стороны какой-либо другой религиозной традиции. «Грандиозный космос» «современного хозяйственного устройства, связанного с техническими и экономическими предпосылками механического машинного производства», отбросил свои христианские подпорки и превратился в «железную клетку», которая

в наше время подвергает неодолимому принуждению каждого отдельного человека, формируя его жизненный стиль, причем не только тех людей, которые непосредственно связаны с ним своей деятельностью, а вообще всех ввергнутых в этот механизм с момента рождения[673].

Эта веберовская рефлексия прочно завладела воображением ученых и стала неотъемлемой частью теории секуляризации, восседавшей на троне социологии религии на протяжении практически всего XX в. Лучше всего этот момент резюмировал американский социолог религии Питер Бергер, провозгласивший, что христианство было «своим собственным могильщиком»[674]

: христианство взрастило монстра, влиять на которого оно отныне не в силах и который медленно подрывает социальные корни как самого христианства, так и любой другой религии. Религия – это зависимая переменная, «надстройка», – если воспользоваться марксистской терминологией, – которая испытывает постоянное влияние – или лучше сказать давление – со стороны «базиса», то есть экономики, но также и политики, постоянно рихтующей религию в зависимости от складывающейся текущей конъюнктуры.

Эта догма была существенно поколеблена в конце 1970-х гг., когда произошло несколько событий, заставивших переосмыслить вопрос о соотношении политики и религии – на этот раз уже в контексте обратного влияния, то есть влияния религии на политику. Первым знаковым событием стала Иранская революция 1979 г., в результате которой к власти пришли силы, взявшие курс на создание Исламской республики. События в Иране доказали: политическая духовность – серьезный фактор, который не может быть с легкостью списан со счетов указаниями на то, что начавшаяся модернизация западного типа необратима и что любое модернизирующееся общество будет со временем напоминать свои европейские прототипы – в том числе и в отношении секуляризации, то есть снижения социальной значимости религии. Эти настроения резюмировал французский философ Мишель Фуко, внимательно следивший за иранскими событиями:

Происходящая на наших глазах агония иранского режима – это последний этап процесса, начавшегося почти шестьдесят лет назад: модернизация исламских стран по европейскому образцу[675].

Далее он добавил: ислам, который

является не только религией, но и образом жизни, частью истории и цивилизации, рискует стать для огромного количества людей гигантской пороховой бочкой. Начиная со вчерашнего дня в любом мусульманском государстве можно ждать революции, основанной на вековых традициях[676].