Поступь хаоса

Она запрыгивает на телегу, и Уилф щелкает поводьями. Быки медленно трогаются с места, Уилф на меня даже не смотрит. Я все еще стою, удивленно разинув рот, а мимо проезжает Виола и яростно машет мне рукой. Выбора у меня нет, так?

Я догоняю телегу, сажусь рядом с Виолой и так и гляжу на нее с разинутым ртом: челюсть болтается где-то в районе колен.

– Ты что творишь? – наконец выдавливаю я, стараясь говорить шепотом.

– Ш-ш! – Виола оглядывается на Уилфа, но, судя по его Шуму, он вообще про нас забыл. – Сама не знаю, – шепчет она мне в ухо. – Просто подыгрывай!

– Подыгрывать чему?

– Если мы сможем перебраться на другую сторону долины, то стадо окажется между нами и армией, так?

Об этом я как-то не подумал.

– Хорошо, но что ты затеяла? При чем тут Бен и Хильди?

– У него ружье, видел? – шепчет Виола, снова покосившись на Уилфа. – Ты же сам говорил, что некоторые люди могут взбеситься, если узнают, откуда ты родом. А эти имена у меня сами выскочили, просто это было первое, что пришло на ум…

– Но ты говорила, как он!

– Получилось так себе.

– Очень даже неплохо получилось! – От удивления я говорю чуть громче, чем стоило бы.

– Ш-ш, – снова одергивает меня Виола.

Зря старается: учитывая приближающееся пение и умственную ограниченность Уилфа, мы можем спокойно беседовать на любые темы.

– Но как тебе это удается? – спрашиваю я. Мой Шум по-прежнему так и брызжет удивлением.

– Обыкновенное вранье, Тодд, – отвечает Виола, жестами пытаясь меня утихомирить. – Или у вас тут и вранья не бывает?

Конечно же бывает. Весь Новый свет и город, откуда я родом (лучше не произносить его название, даже не думать об этом), прямо-таки держатся на вранье. Но у нас все по-другому. Я уже говорил: мужчины врут постоянно, врут самим себе, другим мужчинам, миру вообще. И как в этом вранье можно отыскать правду? Все знают, что ты врешь, но все другие тоже врут, так что какая разница? Ложь – неотъемлемая часть мыслей человека, и правду иногда можно вычленить, а иногда нет.

Но человек не перестает быть самим собой, когда врет.

Вот смотрите, о Виоле я знаю только то, что она говорит. Я должен верить ей на слово. И несколько секунд назад, когда она вдруг заговорила чужим голосом и представила нас как Бена и Хильди, на какое-то время это стало для меня правдой, пусть на мгновение, но мир изменился, голос Виолы уже не описывал что-то, а создавал, создавал нечто совсем новое.

Ох, моя голова…

– Тодд! Тодд! – лает Манчи, прыгая по дороге и заглядывая в телегу. – Тодд!

– Вот черт! – вскрикивает Виола.

Я спрыгиваю с телеги, подхватываю Манчи, одной рукой зажимаю ему пасть, а с помощью другой забираюсь обратно.

– Т-д? – цедит он сквозь сомкнутые губы.

– Тихо, Манчи!

– Теперь это, кажется, неважно, – говорит Виола громким голосом.

Я поднимаю голову.

– К-р-ва, – гнусавит Манчи.

Мимо нас проходит огромный зверь.

Мы вошли в стадо.

Вошли в песню.

И на какое-то время я начисто забываю о лжи – любой лжи!

Вообще-то я видел море только по визорам. Озер в наших краях тоже нет, лишь река и болото. Когда-то по реке плавали лодки, но я их уже не застал.

И все-таки, если бы меня попросили вообразить себе море, я бы представил его именно так. Вокруг нас стадо, весь остальной мир исчез, есть только небо и мы. Иногда нас замечают, но в основном для зверей существуют лишь они сами и их песня. Мы оказались в самой гуще этой песни, и сейчас она звучит так громко, что берет под свою власть все твое тело, заставляет сердце биться, а легкие качать воздух.

Вскоре я забываю о Уилфе и обо всем остальном, просто лежу на дне телеги и наблюдаю за потоком, за отдельными зверями, которые идут мимо, поедая траву, и порой врезаются друг в друга рогами. Среди них есть и малыши, и старики, есть высокие и коротышки, некоторые исполосованы шрамами, у кого-то грязный и замызганный мех.

Виола лежит рядом со мной, а Манчи так восхищен этими зверями, его маленький собачий мозг так потрясен, что он молча сидит с высунутым языком и внимательно смотрит. На несколько минут, пока Уилф везет нас через долину, окружающий мир исчезает.

Есть только море.

Я смотрю на Виолу, а она смотрит на меня и молча улыбается, и трясет головой, и стирает с щек слезы.

Здесь. Здесь.

Мы здесь – и больше нигде.

Потому что, кроме здесь, ничего нет.

– Так этот… Аарон… – наконец шепчет Виола, и я отлично понимаю, почему она заговорила именно о проповеднике.

Здесь и сейчас мы чувствуем себя в такой безопасности, что можно говорить даже о самом страшном.

– Да? – Я тоже говорю тихо, наблюдая за семейством зверей у края нашей телеги: мама подталкивает вперед любопытного малыша, который загляделся на нас.

Виола, не вставая, поворачивается ко мне:

– Аарон был вашим проповедником?

Я киваю:

– Единственным.

– И о чем были его проповеди?

– Ну как обычно, – говорю я. – О геенне огненной. О проклятии. О Страшном суде.

Виола обеспокоенно смотрит на меня:

– Ничего себе «как обычно»!

Я пожимаю плечами:

– Он считал, что мы стали свидетелями конца света. И разве тут возразишь?

Виола качает головой: