Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Однако офицер за столом выпрямляется. А за спиной у Кнута звучит женский голос:

— Вы с этим человеком знакомы?

Кнут медленно оборачивается, очень медленно, очень спокойно. И вскакивает, словно мальчишка.

— Дезертир! Так вот ты где! А я уже думал, тебя за решетку упекли!

— Так и есть, — отвечает Карл Гауброк.

Тут офицер обретает дар речи.

— Стало быть, вы знакомы? И знаете его имя?

И Кнут, вскинув брови, сообщает имя дезертира, а потом добавляет:

— А я‑то русских за коммунистов считал…

Офицер пододвигает Карлу стул, протягивает сигарету.

— Доверять хорошо, проверять лучше, — говорит он.

Кнут поражен этой мыслью, поражен и тем, как свободно офицер изъясняется по-немецки.

— Выспитесь хорошенько, товарищ Гауброк. И завтра же приступайте. Я рад, что вы готовы нам помочь…

И снова обращается к Кнуту:

— А русские действительно коммунисты. Можете и впредь на это рассчитывать.

На улице их дважды останавливали: проверяли документы. И они каждый раз предъявляли пропуск, выписанный комендантом. И солдаты пропускали их.

Ночью Кнут Брюммер лежал без сна, вслушиваясь в ночную тишину. Ждал, не донесется ли откуда-нибудь хоть какой шорох, голос, команда, наконец. Но все оставалось спокойным. Ни воя сирен, ни дыхания рядом. Когда выли сирены. Иоганна была еще тут. Много вопросов проносилось в голове старика. Он ворочался с боку на бок, потом снова лежал недвижно, слушал и ждал. Чего, собственно говоря? Такая пропасть вопросов, и хоть бы на один был ответ. В эту ночь, среди окружающей тишины, он говорил себе, что многое в жизни упустил. Плохо, если не находишь ответа на такую прорву вопросов.

Он идет в столовую, будит дезертира. Осторожно, но Карла тормошить и не нужно, тяжелые годы научили его спать вполглаза.

— Ты, Кнут, — негромко говорит Карл, — все маешься?

— Не маялся б, тебя бы не будил. Не понимаешь, что ли?

Они помолчали.

— Досталось тебе в каталажке?

— Угольный подвал при почте. Ничего особенного.

— Хорошее местечко нашли для тебя твои товарищи. Стоило столько перетерпеть, чтобы в подвал засадили.

— Тек ведь меня выпустили. Откуда им, в самом-то деле, знать, кто я такой.

— Промариновали весь день. Могли, между прочим, сразу послать за мной.

Они помолчали.

— Ну а теперь что?

Карл молчал.

— Что теперь, спрашиваю я.

— Казалось, войне конца не будет. Скажи, тебе охота есть и хоть что-нибудь на себя надеть?

— Что ты! Просто мечтаю помереть с голоду да с холоду.

— Вот видишь. А надо все строить заново. И даже лучше, чем было.

Они помолчали.

— Это влетит в копеечку, — замечает Кнут.

— Да. Работа — будь здоров. Придется приналечь.

— Как думаешь, во сколько это обойдется миллионов?

Карл долго молчит. Потом отвечает:

— Кто его знает? Одно точно — очень много. Работенка — будь здоров.

— Мои миллионы небось капля в море?

Карл молчит.

— Они тебе чуточку помогли бы? — допытывается Кнут.

— Наверняка. Пожалуй, именно такие миллионы нам и нужны.

— Еще бы! Шведские кроны! — уточняет Кнут.

Они помолчали.

— Но у них нет доверия к людям. Этак они ничего не добьются.

— А у тебя оно есть? Сперва надо раскумекать, как и что. А с налету какое доверие? Ты согласен или…

— Согласен, — отзывается Кнут. — Только я уже накумекался. Слушай, я хочу подарить тебе свои миллионы. Мне они теперь ни к чему.

Они помолчали.

Потом Гауброк начинает смеяться.

— Ты это что, надо мной? Ты мне не веришь? — спрашивает Кнут.

Спрашивает с опаской. А Гауброк не может с собой совладать.

— Может, думаешь, у меня их нет? — продолжает Кнут.

— Что ты, что ты! У тебя миллионы что надо. Мы выстроим на них фабрику. Тем более что и руки у тебя прилежные. Нет, с твоими миллионами все в порядке.

Но смех все еще душит его и булькает в горле.

Кнут поднимается, идет к окну, вглядывается в ночную затихшую улицу.

А Карл, тот просто закатывается.

— Что, весело смеяться над стариком? — говорит Кнут.

Дезертир на мгновение успокаивается.

— Ну чего ты! Я ведь от радости… А еще потому, что ломаю голову: кто будет платить налог за дарственную.

Карл смеется.

Кнут снова к нему подсаживается.

— Платить? — спрашивает он. — А если в кармане шиш?

— Вот именно, шиш.

Теперь Кнут тоже смеется. Сидя в темной комнате, они хохочут.

Эрик Нейч.

Три дня нашей жизни.

(Перевод А. Артемова)[10]

День первый

— Город нужно перестраивать, — заявил Конц. — Если бы не реконструкция города, то мне тут и делать было бы нечего.

Ему хорошо говорить, думал я. Он здесь всего неделю — да и того меньше: приехал в понедельник, а сегодня пятница — и уже задается, корчит из себя невесть что, а ведь все его колкости и насмешки лишь для того, чтобы доказать, что таких, как я, много и я не только вполне заменим, но и вообще здесь не на месте. Я должен сделать ему одолжение и удалиться на покой. Без долгих разговоров встать и выйти из кабинета. Я разводить канитель не стану! Чихать мне на твои экивоки. Если уж я не нужен, если, по-твоему, Конц, я больше не чувствую примет времени, что ж, так и скажи. Сделай надгробную плиту, а на ней надпись: «Пал на мирном поприще». Это было бы по крайней мере честно. А так что?