Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

В свою очередь манера Карла хмурить лоб тоже не вызывала у Кнута протеста. Но одно ему было не по нутру — это бесконечные разговоры о политике, которая не сходила у Карла с языка; казалось, он нашпигован политикой с головы до ног. А Кнуту совсем не улыбалось всю жизнь прокручивать одну и ту же пластинку, потому что так нравится, видите ли, этому человеку. Иногда Кнуту приходилось выслушивать весьма опрометчивые суждения Карла о некоем старике: они были то слишком резки, то на удивление наивны. Нет, положительно не все можно было терпеть. И шепот их нередко звучал весьма возбужденно. Кнут до сих пор верил, что человеческая натура не меняется от рождения до смерти. Конечно, старость и молодость далеко не одно и то же, но разнятся они главным образом количеством прожитых лет. И вот теперь этот дезертир, бывший слесарь моторостроительных заводов Померании — ПОМО, как называл их сам Карл, — этот дезертир взялся внушать старому человеку, что окружающая действительность — явление, заслуживающее внимания, хотя она и не похожа на сказочный замок. Он как бы заново перекраивал мир, заново возводил перегородки и выкапывал рвы, так что Кнут кое-чего и не узнавал. И того, что было по эту сторону перегородок, и того, что по ту, так как Карл умудрялся перетолковывать на свой манер едва ли не любое явление. Во всяком случае, все существенное.

Зато до чего хорошо было Кнуту в те часы, когда сам он рассказывал об Иоганне и Эмиле! Дезертир умел слушать и задавал столько вопросов, что не так-то просто было на них ответить. Правда, Карл нередко утверждал, что Кнут жил неправильно.

Но с какой стати Кнуту на него обижаться!

О коммунистах старик прежде и слышать не хотел. Но дезертир на первых порах поостерегся сознаться ему, что именно им он обязан всем, что знает. Поэтому власти с такой радостью и упекли его в штрафной батальон. Он не знал, кто спас его от худшей участи, грозившей ему в связи с тем, что отец его в тридцать четвертом году переметнулся к коричневорубашечникам. Об отце он вспоминал неохотно. Старший Гауброк погиб в первый же год войны, работая в организации Тодта в качестве «обер-паяца», как называл это Карл. Что ж, каждый, считал Кнут, волен говорить о том, что его интересует. Дело дошло и до наследства, депонированного у шведского короля: тридцать шесть миллионов, не считая набежавших процентов и процентов на проценты; в подробности Кнут не вдавался. Впрочем, Гауброк и не настаивал.

Окончание войны было ознаменовано прежде всего для Кнута тем, что на него снизошла табачная благодать. Когда Красная Армия заняла город, бои в округе прекратились, пушки смолкли и дезертир переехал из чердачной каморки в квартиру, именно тогда-то Кнут стал обладателем четырех объемистых коробок жевательного табака, не считая тех, что имелись у него раньше. Вообще-то он был не слишком охоч до жевательного табака, даже марки «Примдиз» фабрики Пенцлина, основанной еще в тысяча восемьсот семидесятом году.

Зелье это источало аромат сливового сока и осени, но лично Кнута от него тошнило. Тем не менее, отправившись грабить торговца Вилли Лотцке, Кнут нахватал жевательного табака; правда, задним числом он этого немного стыдился. Ну и показали же себя его миролюбивые, его добропорядочные сограждане! Конечно, торгаша Лотцке всегда недолюбливали, подозревая, что он придерживает большие партии товара, но Кнуту почему-то казалось, что эти людишки грабили бы Лотцке все равно, даже если б относились к нему лучше.

Самого Лотцке в городе уже не было, и это облегчало дело; вместе с ним, кстати, в направлении «Запад» отчалил и полицейский Мустфельд. Так что мешать было некому. На складе у Лотцке имелось все, что последние годы было дефицитом. Мука и сахар, изюм и корица, перец, растительное и сливочное масло, смалец, сушеные фрукты, кофе, шнапс, сигары, сигареты и жевательный табак. Увязая по щиколотку, люди топали по продуктам, вываленным из пакетов и ящиков. Они словно опьянели от возможности топтать эти сокровища, вырывать друг у друга накраденное, вступать в драку и тут же мириться, рассыпать по полу все новое и новое добро, чтобы все так же топтать его ногами. Лица стали неузнаваемы от мучной пыли, от крошек печенья и жадности.

Кнут не мог, а может, и не хотел взять себя и руки. И здорово поработал он там! Правда, вино и шнапс ему не достались, правда, сигары и сигареты отнял у него трубочист, ну да хоть жевательный табак удалось уберечь. Его-то он и притащил домой. Ему стало только тогда стыдно, когда дезертир заметил:

— Да ты вроде табак и не жуешь.