Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Еще позавчера прерваны работы на улице Либкнехта. Машины простаивают. Конц перебросил бригады в южную часть города, где возводятся кварталы жилых домов. Несмотря на мой протест и протест его секретаря по промышленности, отдал четкий приказ: ни одна лопата земли не будет выбрана до тех пор, пока не выяснится, что должно строиться на улице Либкнехта. Сквер или туннель, который станет частью магистрали восток — запад с шириной проезжей части на четыре машины. Учитывается двухтысячный год. И так он во всем. Нас, знающих город как свои пять пальцев, он и слушать не хочет. Мы в расчет не принимаемся. Мы, так полагает его сиятельство Конц, движемся вспять, топчемся на месте и, уж во всяком случае, не умеем думать о будущем. Но никто выше своей головы прыгнуть не может. А значит, не может и Конц.

Согласно последней переписи, в нашем городе, который длинной полосой тянется вдоль восточного берега реки, почти двести тысяч жителей. Таким уж его выстроили в давние времена. Туннель — сейчас он проходит под самой узкой частью города, — пожалуй, нужно расширить, хотя еще не ясно, где следует запрудить Заале, воды которой в него просачиваются. Да и здания-то выше пятиэтажных в этом районе возводить запрещалось. В противном случае грунт может не выдержать. А Конц собирается строить здесь эстакады, проложить трассу север — юг, которая выйдет к планируемой автостраде Магдебург — Дрезден… Придется сносить дома по всей длине города. И когда Конц говорит об этом, перед моим мысленным взором всякий раз возникают картины войны — столбы дыма, груды развалин. Просеку через город не пробьешь, это тебе не лес. Улица Розы Люксембург, Большая Лейпцигская, часть Рыночной площади с ее двумя церквами, с Голубой башней, где гнездятся голуби, и памятник Отважному рыцарю, и Бад-Лаухштедское шоссе — все это будет уничтожено. Но ведь в каждом доме живут люди. Скажем, на углу улицы Хайценрёде, напротив бензозаправочной станции, там, где в окнах до самой осени цветет герань, живут супруги Хаук. Старик работает мастером на химкомбинате «Лёйна». В войну он потерял сына, во время воздушной катастрофы над канадским побережьем — второго. Раньше сыновья жили с ним. Каждый кирпичик в стене напоминает ему о живых сыновьях. Теперь их нет. И старушка часто склоняется над красными геранями, устремляя неподвижный взгляд далеко через крыши домов, на холмы вдоль Заале. Может, ей чудится, что там играют ее сыновья? Кому дано заглянуть в сердце матери? Или дом с фронтоном на изгибе переулка Красильщиков. В нем творил Эйхендорф. На третьем этаже живет семья Вендкампов… Ну, да так можно слишком далеко зайти. Скажем проще: у города есть своя история, и она восстает против всех этих плавов. Кстати, Конц утверждает, что реконструкция центра обойдется дешевле строительства любого нового города: экономятся, мол, средства на земляных работах, к тому же не надо прокладывать коммуникации и строить предприятия обслуживания, но доказать он этого не может. За неделю город узнать нельзя. За десять лет — что ж, пожалуй!

Моя жена уже спала. Заглянув в спальню, я услышал ее ровное дыхание. В столовой меня ждал холодный ужин. Тарелка, накрытая белой салфеткой, на ней записка: «Если ты еще и голоден, старый полуночник, корми себя, пожалуйста, сам. Кофе в термосе. Когда тебя будить?» Видит бог, я могу пить кофе и днем и ночью. Мое сердце на него не реагирует. Но на этот раз я к нему не притронулся. Я позвонил в полицию.

Я назвал себя, и меня тут же соединили.

— Господин обер-бургомистр?

— Да. — Мне захотелось добавить — пока что да! Зачем? Какое дело уголовной полиции до нашего спора? Да я и вообще плакаться не люблю. — Речь идет о Зигрид Зайденштиккер. Ее ищут со вчерашнего дня. Вам уже доложили? Что удалось выяснить?

Ничего. Комиссар уголовной полиции знал не больше, чем женщина в трамвае. Никаких следов. Утром допросили учителей. Но и они ничего не понимали. Лишь ее одноклассники рассказали, что Зигрид очень плакала после урока химии. Может быть, плохая отметка? Под конец года у девушки могут сдать нервы. Предэкзаменационная лихорадка, когда кажется, что самое важное на свете — отметка. Будь на то моя власть, я бы их отменил. Педагогика должна изобрести что-нибудь более разумное и справедливое. Я не знаю ни одного человека, чья последующая жизнь соответствовала бы оценкам, то есть тем единицам и пятеркам, которые ставили ему учителя в школе. Может, и Зигрид была травмирована отметками? Спросить об этом я забыл, звонить в полицию второй раз не хотелось.

Дочку Зайденштиккера я впервые увидел год назад во время летних каникул. И тоже в трамвае. Но если мне рассказывать о ней, то надо сперва заметить, что, может быть, о многом из того, что я узнал позднее, следовало догадаться уже тогда.

Прошлым летом еще не во всех трамвайных вагонах были кассы, а следовательно, еще работали кондукторы. И вот однажды смотрю, на конечной станции седьмого трамвая к Паулю подходит девушка в форме кондуктора, разламывает бутерброд с ветчиной, протягивает ему половину и говорит: